Юность разбойника
Шрифт:
— Чего надулся, хомячишка? — сказал ему Ергуш и дернул за хохолок.
— Ну тебя! — ответил Рудко и, злобно тряхнув головой, отполз по лавке.
Мама оглянулась, укорила взглядом Ергуша и принялась сливать составленный с огня и уже остывший кофе.
Резкий запах кофе смешался с мягким запахом молока. Рудко втягивал эти вкусные запахи расширенными ноздрями и, громко позевывая, поглядывал на стол, где лежал каравай.
Мама подсластила кофе, разлила по глиняным кружкам и поставила кружки на стол. Потом нарезала хлеба
В окно постучала синица. Уцепившись за раму, она постучала клювиком в стекло, прощебетала и улетела.
Ергуш залпом выпил кофе, взял свою краюху хлеба и отошел жевать к двери. На деревьях сверкали толстые снеговые шапки. Стайка синиц перепархивала с ветки на ветку — осторожно, робко. То и дело осыпался снег, стронутый птичьим крылом.
— Как поедим, — сказал Ергуш, — пойдем в переднюю горницу ловить синиц. Пойдешь, Анна?
— И не вздумайте, — сказала мама. — Птиц ловить большой грех.
— Да мы им ничего не сделаем, — защебетала Анна, будто проснувшись. — Мы их только немножко согреем и накормим, а потом выпустим…
Мама промолчала, и это значило, что ловить синиц можно. Маленький Рудко скривил рот, собираясь дать реву, и поднял на маму глаза, уже полные слез.
— Не строй рожи, — сказал ему Ергуш, — не то оттаскаю за чуб! Одевайся лучше!
Рудко заулыбался, кинул на Ергуша благодарный взгляд: эти слова означали, что его возьмут с собой…
В ЗЕЛЕНЫХ ШУБКАХ
В передней горнице Ергуш отворил окно, выходившее во двор. А на подоконник поставил миску с маком. К задвижке окна привязал длинную бечевку, достававшую до самой кровати. Оба окна на дорогу он завесил, чтоб птицы не налетели на стекло, не ударились. Потом все трое улеглись в кровать — так заранее придумал Ергуш — и натянули большую перину на самые головы. Ергуш только щелочку оставил, чтоб видеть миску с маком. Конец бечевки он держал в руке.
— Теперь тихо, — сказал он. — Синицы налетят на мак, а я потяну за бечевку и захлопну окно…
Под периной было душно, синицы не прилетали. Рудко, мальчик толстый, шумно дышал, беспокойно возился.
— Не сопи, — сказал Ергуш, — птиц распугаешь.
Рудко глубоко вздохнул; он старался дышать как можно тише.
К открытому окну слетелись воробьи. Нахальный народец. Их и не узнать — так измазались в саже: холодные ночи они проводили в трубе, и только утром улетали оттуда. Кричали и ссорились на лапинском дворе. Дрались, клевались без пощады. Таскали у куриц корм из-под носа, чтоб тут же взлететь с насмешливым чириканьем. Вот проказники! И голод им нипочем, и самый лютый мороз.
Сидели воробьи на подоконнике, косились на миску с маком, вертели головками во все стороны. Заметили бечевку, что тянулась в горницу, взглядом смерили ее длину и, перекинувшись на этот счет двумя-тремя словечками — конечно, секретными, но вполне понятными, — взмахнули
— Так я и знал, — сказал Ергуш и дернул Рудко за вихор. — Сопит как буйвол, всех птиц мне спугнул!
Потом прилетели синицы. В зеленых шубках, в черных шапочках. Быстрые, ловкие, но легковерные… Им знакомы лесные чащи, кусты, а у человека, у его жилья они ищут прибежища лишь в крайней нужде. Козни человека, коварного хитреца, им неизвестны.
Синицы опустились на края миски, стали клевать мак, радостно тенькая.
Ергуш потянул бечевку, окошко захлопнулось. Синицы всполошились, бросились на стекло, отчаянно били, трепыхали крыльями.
Ергуш выскочил, осторожно переловил птиц, засунул в приготовленную коробку и побежал с нею в кухню. Анна и Рудко — за ним.
Мама посмотрела в щелочку коробки, сказала:
— Три птички! Какие пригожие. Нельзя их держать в доме: привыкнут к теплу, а как выпустишь на мороз — замерзнут. Насыпь-ка им лучше маку на галерейку да пусти их на волю.
Ергуш быстро представил себе, как красивые птички, выпущенные из теплой избы, вспорхнут в морозном воздухе, пропищат что-то в ужасе и, окоченев, упадут в холодный снег… От такой мысли у него даже руки задрожали. Поспешно натянув сапожки, он набросил шубейку и выбежал во двор. Открыл коробку и выпустил птиц. На крышку коробки насыпал маку, положил на галерейку.
В кухне хныкала Анна — зачем Ергуш даже не показал ей птичек? — и Рудко собирался зареветь по той же причине.
КТО ТАКОЙ ШТЕВО ФАШАНГА?
Мимо лапинского дома шла широкая дорога. Ергуш не знал, где она начинается, где кончается и через какие края проходит. Провозили по ней возчики длинные бревна, проезжали по ней господа в красивых расписных санях. А чаще шагали пешие люди, мужчины с палками, женщины с узелками. Не знал Ергуш, откуда все эти люди и куда они идут…
За дорогой протекала небольшая речка, у которой, наверное, и не было никакого названия. Ергушова мама называла ее Ольховкой.
Выше лапинского дома речка раздваивалась. Правый рукав ее был тихий и держался дороги, а левый скользил через каменистый порог и с глухим шумом падал в глубокую яму, вымытую полыми водами за неисчислимые годы. У Лапинов эту яму называли Котлом.
Летом вода в Котле кружилась и кипела, плясала, плевалась белой хрустальной пеной, потом продолжала свой бег, обтекая песчаный бесплодный островок. Проделав такой недлинный путь, левый рукав снова соединялся с правым.
Островок, образуемый двумя рукавами Ольховки, называли у Лапинов Гатью.
На Гать можно было перебраться по деревянному мостику. Но мостик перегораживала посередине высокая дощатая загородка. Она была шире мостика. Отправляясь на Гать, Ергуш хватался за доски загородки и одним прыжком перескакивал над водой на ту сторону.