Юность в яловых сапогах
Шрифт:
– Черт! – я несколько обижен, что ли. – А на фига он всем об этом говорит?!
– Что б никто не забыл… - улыбается мой товарищ.
– И тебе он говорил?
– Лично, час назад. А вот о том, что в субботу комсомольское собрание, он тебе не сказал? – Олег откусывает остаток белой нитки, прячет иголку в шапке и одевает китель.
– Нет. А чему посвящено?
– Нам. Будут разбирать наше недостойное поведение.
Ну, что ж. Возможно это к лучшему. Обычно если увольняют из училища, то мнение общественности не спрашивают. Я вспоминаю, как были уволены трое курсантов. Их отчисляли по разным причинам, но никогда перед их отчислением не созывались комсомольские собрания. Все происходило тихо, мирно, по-домашнему. Значит, самое нежелательное уже не произойдет. Нас накажут по комсомольской линии и после этого командование в лице либо Чуева, либо командира батальона, применит дисциплинарное взыскание. Но до отчисления, вероятно, не дойдет. А ведь это самое страшное! Проучиться три года и быть выгнанным – это страшно!
– Что думаешь? Как накажут? – интересуюсь я мнением Тупика.
– Не знаю… - он пожимает плечами. – Наверняка на долгое время лишат увольнений!
Вот же сколько людей, столько и мнений! Всех волнует разное! Тупика, недавно вступившего в ранний брак, волнуют только увольнения. Дело молодое! «Женатики» у нас в училище пользуются особой привилегией – они имеют право ночевать дома, под боком у жены, а у одиноких курсантов увольнение заканчивается до одиннадцати вечера и ничто не может его продлить до утра. Хотя есть один день, когда все, независимо от их семейного положения, могут вернуться в казарму после увольнения аж утром, - это Новый год. Только в этот праздник казарма пустеет до утра. И не важно холост ты или женат. Если у тебя есть где встретить этот праздник, ты обязательно уйдешь в город до утра.
Наших женатых собратьев вопрос увольнения в выходные дни волнует чрезвычайно. Зная эту слабость многие «холостяки» ею пользуются, заставляя производить уборку закрепленных территорий вместо себя, мол «тебе надо, сам убирай, а мне пофиг».
Нас же, холостяков, волнуют другие проблемы, хотя увольнения для нас не менее важны, но они стоят далеко не на первом месте.
– Увольнения?! – поражаюсь я его наивностью.
– Да, это бесспорно…, но думаю этим наказанием мы не отделаемся.
– Можно подумать этого мало! – бурчит он себе под нос.
– Ладно, посмотрим…
* * *
Собрание прошло скучно, как-то обыденно, без искорки и молодого задора. Всем, как оказалось наплевать на наш проступок. Правда, все уже давно знали о произошедшем той ночью, обсудили и успели многократно перемыть нам косточки, времени с той ночи прошло уже довольно много и комсомольцы нашей роты устали от пустых разговоров, постоянной напряженности, которая за неделю превратилась из темы дня в тему далекого прошлого.
В субботу после занятий и обеда, личный состав, взяв свои прикроватные табуретки, разместился в большом кубрике и коридоре за ним. Там сидели те, кто не смог поместиться в просторном первом кубрике. Во главе собрания, перед стеклянными дверьми был установлен стол, за которым восседали Чуев, комсорг Андреев старшина роты и приглашенный замполит батальона, мужик на первый взгляд добрый и, казалось бы, свой, но те, кто его узнал поближе, говорили, что гнилее подполковника они не встречали. Он сидел молча, поглядывая на сидящих перед ним курсантов и делая какие-то заметки в своем блокноте. Его в отличие от Чуева интересовала реакция наших комсомольцев на сей факт нарушения дисциплины и слова, которыми они выражали свое отношение к обсуждаемому проступку. Остальные, сидящие в президиуме, были заняты своими мыслями, поглядывали по сторонам, смотрели в потолок и по ним было видно, что они безразлично отбывали вынужденную повинность.
На собрании сначала выступили комсомольские активисты, заклеймившие нас позором, потом два вынужденных рядовых члена ВЛКСМ и потом уже мы, участники пьянки и главные виновники собрания вставали по одиночке и винились в совершенном. Собрание нас осудило, но простило и взяло с нас обещание больше так не делать. Мы, опустив повинные головы, те, что меч не сечет, обещали. Собрание нам поверило и простило, применив к нам не суровые меры воздействия. Всем был объявлен строгий выговор, но без занесения в личное дело.
После завершения официальной части Чуев встал из-за стола и усадил роту на место одним только взглядом. Курсанты, вставшие было со своих табуреток и намеревавшиеся отнести их к своим кроватям, на этом закончив тягомотину, вновь уселись и недовольно посмотрели на командира роты. Все ожидали увольнения и такого рода задержка не входила в их планы. Гул недовольства пробежал по неровным рядам табуреток.
– Тишина! – перекричал недовольный гул своих подчиненных Чуев и в роте быстро стало тихо. – Все угомонились?! Я смотрю комсомольцы вынесли свое решение по настоящему вопросу. Теперь пришла и моя очередь. Итак, Алехин! Пять суток ареста! Тупик – пять суток ареста! Карелин – пять суток ареста…
В соответствии с вердиктом командования роты десять пойманных участников именин получили по пять суток ареста на гауптвахте, а сам именинник приказом начальника училища был отчислен из ВУЗа. Правда на следующий день он был восстановлен в списках роты, продолжил учиться, между прочим, на отлично, и через год выпускался вместе с нами в действующие части войск ПВО.
ГЛАВА 3.
Преступление и наказание.
– Шеф, подбросишь до Нижнего рынка? – я, наконец-таки, поймал такси и, открыв дверцу, с надеждой смотрю на водителя. Холодно. Для южного города мороз и обледеневший снег совсем не характерно. Еще два дня назад термометр показывал плюс десять и буквально за день столбик опустился на пятнадцать делений. Шинель, тонкая и бестолковая
– А кто поймает? – таксист противно улыбается.
– Не понял…
– Ну, кто тебя поймает на Нижнем? – я тупо смотрю на него так и не уловив смысл его слов. Он видит мою растерянность и начинает мне доходчиво и терпеливо объяснять сказанное им. – Ну, тебя же «подкинуть»… вверх… кто ловить будет…
– А! В этом смысле! – я делаю вид, что до меня дошел его юмор и пытаюсь улыбнуться, но вместо веселой улыбки мои губы раздвигаются в кривой усмешке. – Найдутся люди.
Вообще-то до Нижнего рынка мне и пешком идти недалеко, минут двадцать, но сейчас очень холодно и хочется спрятаться в тепле, хотя бы в такси. Я пока не признался самому себе, что уже пожалел, что пошел в увольнение, но близок к этому. Надо все-таки было оставаться в теплой казарме. Сейчас там пусто и тихо. Можно лечь почитать, можно поспать, можно сесть возле телевизора и посмотреть какую-нибудь программу. После постоянного гама и суеты будней семестров, сегодня остаться в большом помещении наедине с собой и грустью, приятное занятие. Идет пятый день зимнего отпуска. Уехали все курсанты, даже те, кто не сдали какие-нибудь предметы, уехали даже злостные двоечники, все уехали за исключением «политических». Таким прозвищем в училище окрестили тех, кто получил взыскания за нарушения уставов. Нарушений серьезных, таких, как мое и еще десяти человек. Я имею ввиду недавнюю пьянку, когда нас поймали. За нее мы расплачиваемся уже больше месяца. Правда то наказание, которое объявил Чуев к нам не применили, а именно нас не арестовали на пять суток. Мы не провели ни часа на гауптвахте. Но то, что мы терпим и уже вытерпели намного хуже пяти суток на «киче».
После собрания и показательной порки на нем провинившихся, никто из одиннадцати человек ни разу не получил увольнительной записки. В целом месяц прошел, как обычно, мы так же заступали в очередные наряды, также посещали учебный корпус, получали оценки, учились и все казалось обычным и привычным. Вот только по субботам и воскресеньям мы грустно провожали своих друзей в город, а сами оставались в казарме. Мы посещали в добровольно-приказном порядке кинотеатр, где каждую субботу показывали скучные фильмы. Занимались чтением, тайной игрой в преферанс, получали «передачки» с продуктами от родственников, ходили на проходную в комнату посетителей, куда приходили наши близкие и приносили всякие съестные гостинцы. В общем мы жили обычной солдатской жизнью. Солдатской, но не курсантской. Мы были лишены самого главного в нашей молодой жизни – свободного выхода в город. Я говорю свободного, потому что имею ввиду легальный способ выйти за периметр училища, по увольнительной, не боясь встречи с патрулем или ротными офицерами. Нелегальные способы покинуть расположение училище тоже были. И их было совсем не мало. Все они, конечно, были связаны с определенной долей риска. Самым надежным и наименее рисковым способом был культпоход в кино. Не знаю, случайно или нет, но Чуев придумал гениальную с моей точки зрения вещь. Группа курсантов, причем их количество не ограничивалось, решала сходить в городской кинотеатр на какой-нибудь вечерний сеанс. Во главе этой группы обязательно должен был идти сержант, не важно какого взвода. На его имя выписывалась увольнительная записка с маленькой подписью, что с ним следует столько-то человек, на обратно стороне этого важного для нас документа перечислялись фамилии всех курсантов, идущих в поход за культурным просвещением. Конечно, о том, чтобы на самом деле идти в кино и потерять пару часов драгоценного времени и речи не шло. Спокойненько выйдя из стеклянных дверей проходной, группа жаждущих культуры договаривалась о времени и месте встречи и разбегалась кто куда. Местные спешили домой, хотя бы на парочку часов, другие шли к дальним родственникам, просто знакомым и подружкам или к тем же местным друзьям курсантам, третьи тихонько посещали злачные места, такие как Дом офицеров, пивнушки, где также стремились с пользой провести вырванное с таким трудом из цепких лап командования свободное время. Мы, строго наказанные, благодарили небо и чуть-чуть командование за столь щедрый подарок. Лично я не пропустил ни одного воскресного культпохода. Я ходил со своими младшими командирами, с сержантами второго и третьего взвода. Все они относились с пониманием к нам, нашему положению обездоленных и нашему острому желанию вырваться в город.
В конце января закончилась сессия и личный состав роты получил краткосрочные отпуска или как у нас говорили зимние каникулы. Поехали все, кроме нас, одиннадцати человек, тех, кто злостно нарушил дисциплину, «наплевал на своих товарищей, пренебрежительно отнесся к своим командирам». В этот раз отпустили даже тех, кто не сдал какие-то предметы, разрешив их пересдать по возвращению из отпуска. Такого раньше не было, и обычно двоечники лишались отпуска, как и «политические».
Помню, как с грустью провожал убывающих на отдых своих друзей. Роту построили в казарме, курсанты, уже одетые в шинели, стояли в строю в шеренгу по два и держали в руках собранные чемоданы. Только местные стояли на легке и им больше всех других не терпелось покинуть стены родного заведения хотя бы и на десять дней. Мы, лишенные такого счастья сидели на прикроватных табуретках и грустно смотрели на счастливые лица товарищей. Тупик, помню, сидел и смотрел в окно, мне показалось, что по его щеке скатилась суровая мужская слеза.