Юность в Железнодольске
Шрифт:
— Дядя Лень...
— В ём просыпается тираноборец.
— Ерник ты, ерник, Ленька. Ну так что, сын? Переоформим тебя из копрового в доменный?
— Ты что? Меня за ничевоку сочтут. Я бегал с ним, унижался, устроил. Блажи в меру, — запротестовал Леонид.
— Сынок... А ты, Леня, сейчас шаляй-валяй относишься к его будущему. Ты утихни. Сынок, ты нам с матерью очень трудно дался. Ты не помнишь всего, по малым своим летам не мог запомнить. В природе человеческой забывать, не ценить великую заботу, еще и обостряться за то, что она была. О родительской заботе нечего и говорить. Она воспринимается как положенная, с привкусом господствования: дань русских,
— Во, люблю умственный анализ! Что водится, об этом надо заключать. Я редко встречал благодарных людей, детей — тем паче.
— Не о благодарности я. Это раньше, когда на старости лет родители попадали в закономерную экономическую зависимость от детей, о благодарности пеклись.
— Прославленный Камаев, я про душевную благодарность... Скажи проще: угрохали себя Славке в удовольствие. Вы думали вывести на орбиту новое солнце. Пусть светит на всю страну, а то и на весь земной шар? Что получилось? Ничего Славке не надо, лишь бы женихаться...
— Дядя Лень, утрируешь! — обиделся Славка.
— Не утрирует, сынок. Мы мечтали...
— Не все достигают, чего ты достиг. Хочу приносить рядовую пользу, как большинство солдат, рабочих, крестьян.
— Он не думал, Славка, что все, что они тебе дали материально и духовно, что оно целиком замкнется на бабе.
— Грубо, дядь Лень.
— Ну, на чем еще замкнулось, сынок? Назови стремления.
— «Стремления», «мечтал»? А ты, папа, мечтал о работе на домнах? Нет. Случайно пристроился. Дядь Лень, у тебя-то какое стремление?
— Я твердо стою в рабочем звании. Мечтал сделаться газовырубщиком. Сделался. Правда, незадача получилась, да истинной вины за мной нет. Служу верой и правдой черной металлургии. И занятие голубями считаю красивым. Мы, городские человеки, оторвались от своей матери — от природы. Возгордились, презираем, почти все извели у ней. Голуби — тонкое звенышко между нами и природой, и я его сохраняю. Без нас, чудиков вроде меня, люди давно бы с голой землей остались, дохли бы миллионами от собственной спеси, от атома, от ядов да газов. Чистой бы воды даже б не было в горных ручьях, щеглы бы не запузыривали в лесу... Не серчай на меня, депутат Камаев, но на домнах я бы ни за какие деньги не стал работать. Вы же грабите природу. Ради чугуна вы миллионы тонн серы — в воздух, в газ переводите, в отвалы спускаете. Вы одних гранатов видимо-невидимо в шлак перевели. Всех женщин на шарике можно было бы гранатовыми браслетами и ожерельями обеспечить, а вы — в шлак. Ты меня, Славка, не подшибешь ни ногой, ни мозгой. Я придуриваюсь, ерничаю, хохмлю, но я твердо определил цель. Ты вот думаешь: коль я хохмач, то не задаюсь строгими вопросами, не делаю себе переоценку. Хохмач, шкодник, но живу по закону совести: чисто живу. Нехорошее рядом происходит — вмешаюсь. Где нарушение закона и свободы, не могу быть там посторонним.
— Дядь Лень, я сглупил.
— Сынок, дело не в «сглупил». Чтобы оценить, каков человек, надо его осознать. Дядя Леня, сколько ты его знаешь, интересуется всем живым. Да что интересуется — любит, охраняет. Помнишь, тебя маленького удивило, как он рой пчел поймал. Мы идем к нему в сад, а он по ведру стучит, приманивал рой. Помнишь, ты гусеницу хотел раздавить? Он хвать тебя за руку: «Не знаешь, для чего она в жизни, не трожь». Извини, мы удалились от корня.
— Ты усек, Славик, плоть имеет силу похлеще атомной. И еще: постельные игры — не самое главное. Чуть схлынет первая молодость, сразу и обозначается — духовное первей всего.
— Дядь Лень, слушая тебя, я вдруг догадался, почему католические священники страшно влиятельные. Их проповедям телесного воздержания верят, потому что они хранят обет безбрачия. «Духовное», «плотское»... Да я на общем фоне, дядь Лень, святой дух. Ты интересуешься зависимостью яблони от какого-нибудь паука, а мне любопытна зависимость тела и духа, их разобщение и совместимость...
Над тем, о чем он говорил, Вячеслав задумывался лишь вскользь, но старался изменить впечатление отца и Леонида и, чем больше вкручивал им мозги, тем сильней страшился собственной безотчетности. Действительно, ни на чем не фокусировались его чувства и раздумья с таким притягательным постоянством, как на женщинах, и особенно на Тамаре. Грезы о Тамаре, неотступные, сладострастные, как мнилось Вячеславу, испепеляли его: в них он свивался с Тамарой, летел где-то среди голубой невесомости, овеваемый жаром. И не нужно было ничего, кроме грез, а теперь не нужно никого, кроме Тамары. Она, и только она! К отцу, матери, брату, сестрам он привязан, а без Тамары немыслимо существование. Возвратись она к мужу — он не станет жить.
К Вячеславу, бродившему по комнате, присоединился Леонид.
— Че ты там кумекаешь? Небось у тебя на чердаке полное затмение надежд? Не будет крушения мира. Сейчас Тамара действует на тебя, как магнитная аномалия на компас. Не пытайся выбрать направление. Повращаются твои чувства туда-сюда, и уравновесятся, и укажут, глядишь, не в сторону Эфиопии, а за Полярный круг, в сторону какого-нибудь Канина Носа. И влюбишься ты в эскимосочку или эвеночку, а то и в нерпочку. Утихомирит север холодом да вечной мерзлотой твою молодецкую пылкость.
Вячеслав посмотрел на лицо Леонида, детски-лукавое от невинной хитрецы, и улыбнулся, а мгновением позже чуть не заплакал.
8
Он пошел проводить Леонида.
Камаев шагал по залу, обдумывая разговор с Вячеславом. Вместо доводов, высказанных в споре, придумывал новые, точные, разящие доказательства, произносил их про себя. Потом спохватывался: сам с собой копья ломает. Через минуту-другую вновь подправлял для пущей убедительности то, что говорил сыну, и опять спохватывался, но успокоиться не мог и мысленно продолжал убеждать и уламывать сына.
В квартиру позвонили. Устя открыла и закрыла дверь, Камаев прислушался. То ли кто-то из ребятни поозорничал звонком, то ли Вячеслав вернулся и сделал матери знак, чтобы она не обнаружила для отца, что он возвратился.
А, Вася явился. Его походка напоминает цокоток козленка: мелкие шажки, наступает на углы каблуков. Над походкой жены Камаев подтрунивал, называл ее «кувыль да шлеп»: она шаркала правой ногой, левой ступала с прихлопом.
— Чего глаза красные? В нырялки играл?