Юность в Железнодольске

Воронов Николай Павлович

— И хмельная сегодня!

— Чать, и стопки не выпила, — промолвил Паша Белый.

Старик — Вячеслав не мог этого не заметить — смотрел на женщину с такой нежной любовью, словно она была его родной внучкой.

— На свадьбе не считают, сколько пьют.

— Ты совсем тверезая. Хмельная ты от самой себя.

— Характер.

— Твой характер тропический. По телевизору, кажись, слыхал: цыганы родом из Индии.

— У ней без мужа кровь играет.

— Павел Тарасыч, скажите, кто ваши гости?

За Пашу

Белого ответил Коняткин. О Леониде он знал немного, поэтому не славословил. Зато Вячеслава стал восхвалять: честняга, смельчак, скромник. Слушая Коняткина, Вячеслав испытывал душевное неудобство. Едва Коняткин стал распространяться о его целомудрии, возмущенный, погрозил ему кулаком. Коняткин не унялся, пока не сравнил Вячеслава с нею же, Аленой-Лёнушкой: она, мол, хоть и женщина, притом соломенная вдова, тоже исключительно целомудренная, аж скучно и жалко. Ты все, дед, толмил: «Девки — сливки, бабы — молоко. Бабы — близко, девки — далеко». У нас в деревне наоборот получается. Прельстительней и недоступней Алены никого не найдешь.

Было постоянство на лице Алены: солнечность душевного состояния. Но лишь только Коняткин проговорил последние слова, вид ее лица сделался пульсирующим, как вид дома с газовой рекламой, где что-то слегка нарушило цепь и ее свет стал прерываться, то затухая, то ослепительно вспыхивая.

Вячеслав догадывался: ее покоробили слова Коняткина, сквозь которые пробивалась развязность, и она сбилась с настроения, полного свадебной отрады. Однако ее смятение не продолжалось и минуты.

— Прельстительная в моем понятии — прелесть. Ну, и со мной лестно общаться? Вячеслав, правильно я понимаю?

— Тоньше не придумаешь.

— И вам нравлюсь?

— Лёнка-Аленка, кому ты не нравишься?! — закричал Паша Белый.

— И вам нравлюсь, Вячеслав?

— Нравитесь.

— Чем?

— Колени как церковные купола.

— Слушай, Колька, вопрос ведь ко мне.

— А я непутевый, я низкопробный.

— Ты совсем другой. Зачем-то в армии прикидывался сердцеедом и грубияном. Вовсе ты...

— Самозащита, Славик.

— Лёна, вы естественный человек.

— И ошиблись: мать купила меня в магазине «Синтетика». Чем еще нравлюсь?

— Необъяснимо чем.

— Как приятно нравиться! И как приятно встретить восторженного человека. Павел Тарасыч, понаведать забежала. Обратно побегу. Чеканить буду до безума, каблуки пока не расшибу.

— Гляди, пропляшешь счастье!

Лёна быстро пошла к двери. Оборку, пущенную по груди, откинуло воздухом. Шелковые кисти бились возле высокой шеи, запутывались в золотисто-русых волосах.

Вячеслав невольно встал. Коняткин, внезапно ожесточаясь, гаркнул, чтобы он не смел увязываться за цыганкой, а Леонид схватил его за руку и тянул вниз — заставлял сесть на место.

Если бы они не придали значения тому, что Вячеслав поднялся, он, вероятно, остался

бы в горнице, всего-навсего проводил бы ее огорченным взглядом. Но они посягали на его волю и тем самым упрочили в нем бессознательное желание кинуться за Лёной.

Он вырвался и вон из избы.

Лёна стояла перед огородной дверцей, словно ждала кого-то. Едва Вячеслав спрыгнул с крыльца, она мгновенно распахнула дверцу, подалась вдоль плетня.

Он догнал Лёну. Шагал рядом, но она даже не взглянула на него.

Немного погодя, все так же не глядя, она спросила, куда он направился. Он ответил, что с нею, потому что ни разу не был на деревенской свадьбе. Она печально покачала головой. Замужней женщине явиться на свадьбу с чужим мужчиной, притом никем не приглашенным, стыдобушка.

— Вам обязательно на свадьбу?

— Обязательно.

— Вернемся? — Его сердце сбоило, охваченное тревогой.

— Единственная среди мужчин? Да еще в застолье?

— Паша Белый вам как родной дед.

— Слыхали: прельстительная.

— Беру вас под свою защиту.

— Негоже ярочке идти под защиту волка.

— Я волк?

— Хмельной мужчина — волк. Вам ведь, чуть выпьете, все равно за кем гоняться.

— Я каплю выпил.

— Мною любовались?

— Вашей непосредственностью.

— Ну, я на свадьбу.

— Вернемся, Лёна.

— Приятный разговор, да ни к чему. Счастливо оставаться.

— Сейчас мы уедем. Погодите! Можно я помолюсь... на вас?

— На солнце молитесь.

Лёна бросилась бежать, но вскоре вернулась.

— Молитесь, — сказала она.

Вячеслав боялся, что Лёна передумает, бросился на колено, приложил ладонь к ладони. Вспомнил, что это жест намаза, поэтому скрестил пальцы и так их и оставил, держа руки перед собой.

— На оба колена встаньте.

В голосе Лёны были строгость и ласка. Вячеслав подчинился.

— Я молюсь минуте, когда наперекор душевному безразличию заехал к Николаю Коняткину. За это я Кольке молюсь, потому что не он бы, так в жизнь бы не увидел прельстительную Аленушку. Я молюсь вашему биомагнетизму или... Не знаю, как его еще назвать? Он притянул меня, и я себе неподвластный. Я молюсь, чтоб вы отклонили меня от беды, а может, от катастрофы. Я молюсь за чистоту в природе и людях. За вашу чистоту, Лёна.

Вячеслав замолчал, уткнулся лбом в перекрестье сцепленных пальцев.

— Складно. Мой муж цыган. Цыгане — артисты, и все же он... Мне приятно было слушать... И все же... Вы посещали в школьные годы драматический кружок?

Вячеслав не отозвался.

Она чиркнула ладонью по его вихрам. Жест сомневающегося приятия и снисходительной грусти: хоть, может, ты и прикинулся, я не сужу тебя, но и ты не сердись.

За избой Паши Белого, обращенный в небо, прозвучал в закатной притихлости Леонидов расстановистый зов: