Юность в Железнодольске
Шрифт:
Какое-то из моих мгновенных пробуждений началось с незнакомой песни. Она возникла и держалась на высокой комариной ноте. Я подумал, что она выбилась из глубины сна: только во сне бывают такие тонкие, нежные, жалостливые, бездонные песни. Я слушал, боясь, что забуду слова, и тогда ребята не поверят, что я у в и д е л песню.
Свою жинку, свое дите Я давно не бачу, —запоминал я и напрягался до дрожи: вдруг да сон затворится. Но слова не иссякали. И я опять тревожно запоминал:
ЯкВнезапно песня прекратилась. Я сделал усилие, чтоб вырвать ее из глубины, но лишь испытал беспомощность. Но тут взметнулась во мне надежда. Наверно, кто-то пел за сном? И я очнулся.
Он глядел в сторону стеклянной двери. Там стоял железнодорожник с фонарем в руке. Седой человек, должно быть, подал ему знак молчать, поэтому железнодорожник спрашивал, безмолвно двигая губами, не нужно ли чего. Человек отрицательно покачал ладонью, и тот ушел.
Я снова оборвался в пустоту, а он повел на комариной ноте те же слова:
Свою жинку, свое дите Я давно не бачу.(«А я давно маму не видел. Я очень ее люблю, а она меня еще сильней любит».)
Як сгадаю про их долю, Сам гирко заплачу.(«А я совсем разучился плакать с пятого класса. Я обругал грубыми словами пионервожатую. И когда я пришел домой, бабушка и мама схватили меня. Бабушка зажала мою голову в ногах, мама била веревкой из конского волоса. Я кричал и просил прощения. А они не пощадили... Ночью я проснулся. Мама лежала возле меня на полу и плакала. И я стал плакать. И с тех пор не плачу. Нет, вроде бы плакал. Но сейчас не вспомню, не вспомнится...»)
На рассвете поезд прибыл на конечную станцию. В помещение вокзала мы не смогли попасть. На полу зала, начиная от порога, лежали впокат транзитные пассажиры. В сквере, занимавшем центр площади, было чуть-чуть свободней. На узлах, чемоданах, мешках и прямо на земле валялись люди. Они разговаривали, храпели, ворочались, а те, кто мерз, корчились, покряхтывали. На звук тополиных листьев, шуршавших под ботинками, они опасливо поднимали головы и то молча, то ворча вновь укладывались на угретое место.
Хасан разглядел на тополе тучу воробьев, сообщил об этом Тимуру, и они вдвоем так их пугнули кепками, что воробьи, переполошившись, потревожили шумом крыльев и чириканьем грачей на вершинах и людей внизу. Из сквера мы дали стрекача. Не то чтобы побоялись, что нам попадет за баловство: ватагой мы посмеем схватиться с кем угодно и, наверняка, себя защитим, просто стало конфузно, что потревожили усталый народ.
По другую сторону сквера был привокзальный базар. У прилавков суетились торговки, раскладывая товар; дед на деревянной ноге уже продавал стаканом махорку и семечки. Между забором и коновязью высились среди возов любопытные верблюды; жующие морды вытянуты к базару, и ничто не ускользает от пристальных глаз.
Днем мы выведали у беспризорников, что редко какому безбилетнику или дезертиру удается проскочить через станцию Полетаево. Поезда там процеживаются военным патрулем и милицией. («Полетай — без билета вылетай».) Наш план добраться до Полетаево, где и сесть на московский поезд, отпадал: поймают, вернут в Железнодольск. Мы решили:
Мы заранее пробрались на перрон, тихо держались в тревожном человеческом массиве. К ожидаемому часу каленый, благоухающий мазутом мимо нас пропыхтел паровоз, бодро сдерживая нажим своего сильно раскатившегося состава.
По буферам и через площадку над сцеплениями мы проникли в спокойный тамбур: в вагон пускали через другой вход.
Поезд тронулся, оставляя обочь себя длинную, гневную, умоляющую толпу.
Скоро на разъезде он остановился. Минутой позже рядом с ним встал встречный поезд. С недоумением, похожим на ужас, я прочитал на его эмалированных табличках «Чкалов — Свердловск». Так какой же из поездов идет на Свердловск: наш или встречный? Если тот — самый раз перебраться. Никого, кроме нас, в тамбуре не было.
Встречный дернулся и пополз. В тамбур выглянула женщина, держа в руках плачущего ребенка.
Я кинулся к ней:
— Тетя, докуда поезд?
Она отпрянула, ничего не ответив, и крикнула за дверью:
— Понабьются везде! Мало вам головы колесами режет!
Встречный набирал скорость. Еще можно подцепиться, если сейчас узнать, что именно о н идет до Свердловска.
За дверью совершилось какое-то бурное перемещение. В тамбур вылетел парень. Не дав ему очухаться, Гурджак попытался узнать, на каком мы поезде. Оказалось, на поезде, идущем в Чкалов.
Парень надоумил нас сойти с поезда и бежать обратно. Если поторопиться да если охрана пропустит через мост, то успеем на свердловский рейс.
Несмотря на то, что с нами были ватные фуфайки, а у Ивана с Гурджаком еще и вещевые мешки, мы бежали без отдыха. И хотя нас не задержали на мосту, поезд мы не догнали.
Когда мы, болтая головами, стряхивали с них пот, нас известили перронные страстотерпцы, что о н вот только что усвистел. От этого сердобольного сообщения мы едва не попадали на платформу. Затем страстотерпцы огорошили нас дополнительным сообщением: очередной маршрут на Свердловск будет только послезавтра. В довершение к нашим неожиданным печалям начал сеяться дождь. Небо было обложное. С горя мы отправились в кинотеатр, а когда вернулись, то в зале ожидания негде было ни пройти, ни встать. Попробовали прикорнуть в сквере, на скамейках, но тщетно, лишь намокли. Тимур, обладавший способностью мгновенно засыпать, и то глаз не сомкнул.
Потащились на вокзал, однако нас отсекли от него кареты «Скорой помощи» и крытые брезентом грузовики. Как выяснилось, они примчались к прибытию санитарного поезда. С помощью Хасана я перелез через забор. Ждал на перроне в радостной лихорадке. На санитарном поезде наверняка приедет мама. Наверно, не напрасно прошлой ночью меня одолевали фантазии о встречах с ней.
Когда поезд прибыл, я побегал вдоль вагонов и выяснил, что Марии Ивановны Анисимовой нет среди его медицинского персонала. Мои безнадежные шныряния возле поезда прекратил сутулый санитар.