Юность в Железнодольске

Воронов Николай Павлович

— Я просто так...

Чтобы никто из присутствующих больше не дерзнул его проверять, Тимур все напирал:

— У кого есть писка! Дайте писку. Глаза подлюге вырежу. Писку!

Бритвенного лезвия, конечно, ни у кого не оказывалось. Скопом увещевали, успокаивали, собирали с травы и ссыпали в карманы Тимура серебро с медью. Он унимался, и орлянка продолжалась.

В лото Тимур Шумихин играл еще ловчее. Самые заядлые лотошники брали только по шесть карт. Попробуй успей проверить, есть ли на твоих картах номер, названный

тем, кто кричит, а если есть — успей его закрыть фишкой, денежкой или просто камушком. Трудно следить за шестью картами, особенно когда деревянные бочонки достаются из мешочка горстью, а цифры, вытиснутые на их донцах, провозглашаются чуть ли не в секунду раз.

Тимур берет десять, а то и двенадцать карт. Закрывает номера картонными пыжами. Руки его мелькают, как у жонглера. И следить он успевает, и закрывать, и курить.

А как он к р и ч и т, то есть выкликает, номера — зычно, радостно, торжественно, сыплет прибаутками, насмехаясь над тем, кому номера не идут, и над тем, кто надеется услышать заветную цифру, чтобы забрать к о т е л — все деньги, находящиеся в банке.

Чаще других закрывает номера сам Тимур. Его «зрячие» пальцы стремительно шныряют среди гремучих бочонков и выхватывают тот, на котором нужный номер; уж если он улавливает на картах крап, то определить на ощупь резные цифры для него пустяки. К тому же он ловок косить глаз в мешок: молниеносно скользнет туда взглядом, приметит бочонок, требующийся для завершения кона, и тотчас выхватит.

Когда в к о т л е изрядная сумма (на кон взнос за карту от рубля до червонца), Тимур выигрывает н а н и з — выкликнет все пять нижних номеров какой-то из своих карт. Мало в к о т л е денег — он окончит н а в е р х: ему не платить за карты, всем остальным надо раскошеливаться. Н а с е р е д и н к у он берет редко: взять п о л к о т л а — не ахти какое удовольствие.

Деньги Тимур засовывал под рубаху и к концу игры пузырился со всех сторон, как надутый.

В шашки и на бильярде с ним тоже хоть не играй: обставит, высадит. И карты, и лото, и шашки, и бильярд настольный, чугунные шары — все эти игры были у него свои и безотказно служили для поживы.

Мать Тимура, Татьяна Феофановна, как и Полина Сидоровна Перерушева, зарабатывала много: с начала войны обе освоили высокооплачиваемые специальности: Полина Сидоровна стала токарем-снарядником, а Татьяна Феофановна — люковой на коксохиме. Из-за военной дороговизны эти деньги были невелики.

Именно про Тимура я и вспомнил, собирая деньги на покупку валенок и ватных брюк для Васи.

Комната Шумихиных по-обычному была заперта изнутри. Чтобы открыли, полагалось пнуть в порог и поскрести ногтями по толю — им поверх старого стеганого одеяла обита дверь. Пароль паролем, но Тимур отворил, предварительно спрятав карты и разогнав бумажным китайским веером махорочный дым.

Когда входишь с мороза в прокуренное помещение, диву даешься, как могут жить люди в

таком ядовитом воздухе, а через минуту уже и сам дышишь им, не замечая никотинового настоя.

Войдя к Шумихиным, я с недоумением взглянул на Тимуровых сестер, спокойно сидевших на кровати. Дыму — хоть топор вешай. Старшая, Соня, пряла, веретено весело шуршало, вытеребливая прозрачно-серые нежные волоконца из пучка, привязанного к кроватной спинке. Младшая, Дашутка, чесала козий пух широким деревянным гребнем, и зубья гребня звонко тренькали.

Поразило меня, что у Татьяны Феофановны хватало терпенья спать в комнате, где немилосердно дымили самосадом. Сегодня, как всегда, Татьяна Феофановна спала, накрывшись тулупом и засунув голову под плоскую подушку.

За столом, привалясь к стене, сидела незнакомая женщина. В ее лице, красивом и худощавом, поразила меня мужская твердость выражения. Она с досадой покрутила головой: не хотелось ей прерывать игру.

— Катать? — спросил меня Тимур.

— Нет.

— Да, ты ведь бросил, — насмешливо вспомнил он.

— Важное дело.

— А...

Тимур сказал, что на минутку выйдет со мной. Незнакомка велела ему оставить деньги. Он ухмыльнулся, вытащил из-за голенища толстую пачку сотенных, из карманов по красному бруску тридцаток и сунул их под тулуп спящей матери.

В коридоре, ухмыляясь, спросил:

— Зачем пришел?

Я рассказал.

— Сейчас ни копья не дам. Высажу энту аферистку — тогда па-а-жа-луста. Я сам заскочу. Молись богу, Игра — лучше некуда! Выиграю — капиталист. Пельмени устрою. Буряковки тяпнем. Кроме перстня, у нее золотые серьги. На одежду играть не буду. На полудошку разве что. Полудошка беленькая. Я узнавал, из чего. Песец, говорит. Соне полудошка будет личить. Белое личит черненьким. На полудошку сыграю. Ну, пан или пропал.

Он глубоко вобрал в грудь морозный воздух и скрылся в комнате.

Дома я вспомнил о незнакомке, и мне захотелось, чтобы она обыграла Тимура: пусть хоть раз почувствует, что переживают партнеры, которых он обдирает. Васе я как-нибудь и без него насобираю на брюки и валенки.

Жители землянок брали воду из колонки близ нашего барака. На дорожку, по которой они мерно поднимались в гору, плескалось из ведер, хоть в них и плавали фанерные кружки: скользко, укатано. Я взошел до землянок, быстро покатился по склону.

Еще издали увидел Соню Шумихину, окликнул ее, но она не остановилась. За уборной я свернул в снег и упал чуть ли не под ноги Соне. Лишь тогда увидел, что девушка, которую я принял за Соню, совсем не похожа на нее. Гордо повернувшись, на меня смотрела незнакомка.

— Человека можешь сбить, — строго произнесла она.

Пальто на ней было Сонино: проиграла Тимуру песцовую полудошку, вот и получила на сменку драное пальто его сестры.

Где она живет? Куда идет ночевать? Может, нет у нее пристанища в городе?