Юность
Шрифт:
— А где, дедушка, водяная лилия?.. Вот здесь, на окне, она лежала.
— Выкинул я ее… Она ведь померла, завяла… В озере их сколько хочешь… Свежих нарвешь…
— Выкинул?
— Выкинул.
— Эх, ты!.. А трава?..
— Я тебе свежей накошу… примялась она… В сенцах ее разбросал — ноги вытирать… После дождя-то грязи натащишь…
Как молния, пронизало мне сердце воспоминание о последних ласках пред рассветом, и, сев на лавке, я опустил руки и голову: «кончилась сказка»!..
— Скучаешь… Пойдем-ка, брат, на охоту! Всё пройдет… Вчерась перед грозой налетело уток — прорва…
— На охоту? Да, да, пойдем!..
— Я
— Джальма, идем!
Дедушка с багром и длинной одностволкой тихо пробирался камышами, стоя на маленьком ботнике, и с берега казалось, что он идет по озеру, подпираясь палкой. Мы с Джальмой продирались чрез чащу прибрежных тальников и старались не отставать от дедушки…
Дивный вечер после недавнего дождя и грозы: всё блестит свежестью, яркостью красок и какой-то новизной, словно это совсем не то озеро, которое видел уже… Золотые, розовые пятна на воде, и в этих пятнах — белоснежные лилии и желтые, как куриные желтки, кувшинки… В зеленых камышах — бархатные шишки, на воде — широкие листья плавуна и зеленые узоры — кружева ряски… Таинственная гладь воды, заставляющая верить в русалок… Вон там, под склонившимся над водою кустами, где тихая глубина похожа на зеркало с отражением, что-то плеснулось и пошевелило водоросли…
— Кря! кря! кря! — испуганно закричала утка и, ударяя по воде крыльями, полетела, словно побежала по воде…
— Бей! — кричит дедушка.
Вскинул ружье, и гулкий выстрел разбудил вечернюю задумчивость. Тяжело упала утка на воду и потянулись около нее расползающиеся круги. А дым от выстрела лениво ползает по воде…
— Есть! Джальма! Пиль!
Визжит от радости Джальма и, задыхаясь от волнения, плывет по озеру к убитой утке…
— Как ты ее смазал! Ловко, брат!..
— Кря! кря! кря!
— Трах! Трах!
— Трр-ах! — кончает одностволка дедушки и несется его досадливый шопот:
— Эх, сволочь, улетела! Стреляй!
Еще утка, другая, э-э, да тут целый выводок… Стучит сердце, дрожат руки, не идет патрон.
— Эх, чорт!..
Кряквы свистят крыльями над головой, а ружье незаряжено: не лезет патрон… Джальма скулит от досады…
— Погоди, старик, надо успокоиться… Ты тоже горячий…
— Да, брат… не могу… Как вылетит утка — сердце обрывается… Пора бы уж привыкнуть, а вот поди… Ну, порох просыпал… Эх, ты, драть тя за хвост…
— Джальма! Назад! Тубо!
— Посылай ее сюда: сейчас выводок в камыши ушел…
Разбудили озеро, камыши, лес; вздрогнули пятна, розовые и золотые, встрепенулись кувшинки, лилии, плавуны и зеленые узоры ряски; закачались, как опахала, длинные палки с черными бархатными набалдашниками… Горит душа, горит лицо и нет горя. Нет!
— Милый! — таинственно кричит дедушка придушенным голосом — помри!
Это значит — присесть и затаиться. Значит — летят утки…
— Джальма! Куш!
— Уй, уй, уй, уй… — свистят утиные крылья, и Джальма дрожит как в лихорадке. Я — тоже.
— Трах! Трах! Есть!
— Молодчина! — кричит дедушка и весело смеется. — Двух смазал…
Уже стемнело. А в воздухе всё еще тревожно посвистывают утиные крылья, заставляя настороживаться и вздрагивать всем телом… Луна выкатилась из камышей и пунцово-красным шаром остановилась над озером… А на горизонте еще не потухла рдеющая меж соснами лента вечерней зари… Примолкло озеро и камыши, загудели комары,
— Еннадий!
— А!
— Темно. Надо кончать…
Шумный всплеск воды, засеребрившейся под скользящим ботником.
— У меня, брат, караси есть… Уху сварим, да пожрем с устатку-то…
— Это хорошо. Я голоден, как волк…
— Вон летят!..
Бог с ними, — пусть летят: не хочется снимать ружья с плеч…
— Идем, Джальма!..
Медленно ухожу и мурлыкаю грустную песенку… А полная луна прислушивается и грустит вместе со мной… И звезды грустят… Впереди рыщет белая Джальма… Остановится, подождет, понюхает убитых уток и снова скроется в темноте тальников…
— Фу, чорт, как жрать хочется…
— Пойдем ко мне в землянку… Там и поедим…
— Можно у тебя в землянке сегодня ночевать?..
— А что в избе-то? Неужели один-то боишься?..
— Скучно одному…
— Э, брат, обабился… Спи!.. Четверо будет: я, ты, еж да заяц…
Пришли в землянку. Старик запалил огонек, стал возиться около печки. А я растянулся на лавке и почувствовал неимоверную усталость. Приятная слабость переливалась в теле и не хотелось ни шевельнуться, ни думать… Словно — начало тифа, когда плаваешь в каком-то безразличии. Даже улыбка, безвольная и беспричинная, скользит по губам… Тяжелые ноги, словно в железных сапогах, и руки, как чужие, ненужные…
— Еннадий! Ты что же… Никак спишь уж?..
— Я капельку подремлю…
— А ты хоть кулак под голову-то положи… Как утопленник… На тулуп!.. А я буду уху варить…
Дедушка возился около печки, колол лучину, чистил карасей, поварчивал на кого-то и покашливал, а мне было так хорошо и спокойно, словно я сделался опять маленьким внучком, а дед — моей покойной бабушкой… Будто я натворил каких-то бед и спрятался под защиту бабушки…
— Вишь как, сердечный, намаялся: ни рукой, ни ногой… Молодое дело…
Чего ты там ворчишь, старенький!.. Ворчи, ворчи!.. Так уютно и хорошо слушать, как потрескивают на шестке горящие щепки, бурлит в котелке уха и как ворчишь ты, старенький…
— Тощая, а зацепистая… С ней, брат, построже надо: она сама с усами.
— Ах, это ты — про Калерию!.. Калерия… Странное имя… Что это за человек, такой далекий и близкий?.. Пришла ночь и, как огненный вихрь, закружила в себе и сожгла сердце в пламени грозовых зарниц… И ушла куда-то вместе с грозовой тучей… Нет ее — почему же я не плачу, и не страдаю, и не томлюсь тоской?.. Ведь я же люблю ее!.. Не знаю, ничего не знаю… Казалось, что без нее я не могу жить, а вот живу и душа моя делается всё спокойнее и спокойнее… Гроза пронеслась, погасли огненные змии молний и смолкли громовые раскаты. Опять тишина… А как красиво и страшно было окно, завешанное красным шарфом: казалось, что вся земля пылает в пламени и что всё должно погибнуть… Может быть, и мы, и наша любовь сгорели в этом огне… и остался один пепел… Не знаю… Всё равно… Устал… Невыносимо устал… Я могу уснуть и спать день, два, три… Так хорошо спать и ни о чем не думать!.. Даже о Калерии…