Юность
Шрифт:
— Ну, вставай да поешь! Уха поспела…
— Не хочу…
— А ты поешь да и спи с Богом… Иди, иди, нечего… Ночь долгая, а теперь некому мешать: один, без молодухи… Выспишься…
Как в бреду сижу и ем уху, не понимаю, о чем говорит дедушка, и не интересуюсь ничем на свете. И кажется, что это не я ем уху, а кто-то другой, и что всё, что было в старом бору, было тоже не со мной, а с кем-то другим…
— Ну вот, теперь и ложись…
Я, никогда не молившийся, помолился, бросил сапоги и куртку и, как внезапно убитый, брякнулся на скамью и уснул глубоким сном, без грез и
Проснулся поздно и сразу захотел домой… Торопливо собрался, выпил чаю и, вскинув ружье за спину и взяв гитару подмышку, простился с дедушкой.
— Ну, с Богом!.. Приходи за утками-то, только уж один, без бабы: с бабой какая охота!.. Я тебя провожу…
— Джальма! Идем!
— Заколотить надо окошко-то, — сказал дедушка, проходя мимо избушки…
И когда я шел в соснах и избушки не было уже видно, в тихом бору гулко застучал топор, заколачивающий окно и дверь моего «Края света»… Я приостановился и послушал: точно заколачивают крышку Вовочкина гробика… На мгновение у меня сжалось сердце…
— Идем, Джальма!
Я громко, на весь бор, запел и быстро зашагал вперед, углубляясь в молчаливый бор, полный величавого спокойствия…
«Эх, ты, но-о-ченька-а, а ночка те-о-о-мная, Ночка темна-а-я, а ночь о-о-се-е-нняя…»И тихий бор подпевал мне своим эхо…
«С кем я э-э-эту ночь да ночевать бу-у-ду-у?..»Было уже темно, когда я подходил к нашей усадьбе… В розовом тумане погасал вечер и резко рисовались на потемневшей синеве неба старые липы нашего сада… Вон мигнул через листву дерев слабенький огонек… Собаки почуяли мое приближение: залились в два голоса… Стыдно как-то и немного страшно… Остановился около прясла, положил на траву гитару и ружье, сел на бревна подумать… В сущности, какое кому дело, где я был и что делал? Охотился и конец!.. Вот она, дичь: три утки… Еще огонек… У мамы… Воображаю, как она встретит меня… особенно, если ямщик рассказал про лесную сторожку… Неужели рассказал? ну и отлично. Я не мальчик, чтобы…
— Ну-с… Идем, Джальма!.. Вперед!
Громко запел и направился через двор прямо в свою беседку. Пусть знают, что я возвратился…
— Кто это идет?
— Я, тетушка.
— А-а… Хорошо ли поохотился?
— Прекрасно…
— А мать тут с ума сходит…
— Почему?
— Ей кто-то наболтал, что ты с этой… особой уехал…
— А хотя бы и с этой особой…
— Об этом я считаю неприличным разговаривать…
— Тем приятнее!..
— Мы хотели заявить о твоей пропаже. Если бы завтра не вернулся, мать поехала бы к становому приставу…
— Вы без пристава жить не можете… Это уж конечно…
Пошел в сад. В беседке сумрачно и печально. Пусто как-то и одиноко… Зажег лампу и огляделся: всё на своем месте и всё не так, как было раньше. И письменный стол, и окно с сиренью, и турецкий диван, и качалка — всё словно умерло…
— Барин, вас мамашенька требуют к себе…
— Требуют?.. Скажи — сейчас приду… Вот возьми уток… Три утки.
Переоделся во всё чистенькое, причесался и отправился, с некоторым волнением, в старый дом. В столовой приготовляются к ужину… Вкруг стола ходит тетка помоложе.
— А где мама?
— Там! — тетка показала на комнату, где помещалась Калерия с ребенком, и ухмыльнулась. — Уехала и побросала все свои секреты…
Подали ужин, позвали маму. Выходит.
— А, Геннадий!..
— Здравствуй, мама!..
— Гм… Возвращение блудного сына… Господи, на что он похож!
— Кто: я или «Господи»?
— Словно на тебе воду возили… или не кормили с прошлого года…
Тетки переглянулись и фыркнули.
— Охота пуще неволи, — прошептала помоложе, а постарше — заметила:
— Он с гитарой ходил… Вроде шарманщика… Должно быть, утки любят музыку… Сядет на болоте и поигрывает, а утки, дуры, плывут послушать…
— Ты до какого места проводил прекрасную Калерию?
— Не всё ли это равно, мама!
Опять — пристальный взгляд матери и шепот теток.
Чувствую, что краснею, и злюсь на самого себя. Надо кончить это одним ударом:
— Мама и почтенные тетушки!.. Я люблю Калерию и потому прошу вас при мне не затрагивать наших отношений…
— Вот как!.. Тогда извольте вам всё наследство после предмета вашей любви… Перешли ей. Я не знаю ее адреса, да, признаться, и не желаю входить с ней в переписку…
Мать бросила к моему прибору на стол сверток трубочкой:
— Разные документы… Вся душа на распашку… «Милости просим»!..
— А вы, конечно, произвели расследование этих документов?
— Да, произвели… Да и тебе советуем: тебе надо знать, кого ты любишь…
— Это — мое дело…
Я сунул в карман сверток и уткнулся в тарелку. Мать молчала, изредка вздыхая и посматривая в мою сторону. Тетки сидели с торжественно-непобедимым видом.
— Мерси!
— Не стоит…
Ушел в беседку и долго думал: развернуть сверток или, не трогая, отослать Калерии «в Ниццу до востребования», как она просила писать ей, «если придет охота». Подло читать чужое… Бросил сверток на стол и, ходя по комнате, разговаривал с собою:
— Но я имею право знать, любит она меня или нет? Да, имею… Она говорит, что любит, как умеет, но я должен знать, как она умеет…
— Всё равно: подло, братец!..
— Если бы я прочитал с целью повредить ей — другое дело, но ведь я хочу одного: выяснить свое положение… Только! Это умрет со мной…
С краской в лице развернул я сверток: клочки, начатые и брошенные письма, черновик какой-то телеграммы… Ничего особенного…
«Вовочка скончался, последняя связь порвалась, прощай, всё кончилось».