Юность
Шрифт:
— А ты посиди около меня… Всё ходишь… Эх, ты!.. Смутил девушку… Молод еще. Ну, да уж если дело так вышло, твой долг…
— Какой долг?.. Не долг, а мое счастье, моя радость, моя жизнь!.. Ты, мама, ничего не понимаешь… Или не желаешь понимать.
— Во всяком случае тебе надо сперва выйти из тюрьмы, почиститься, пообшиться… Вон какие волосы отрастил. Неужели вас здесь никогда не стригут…
И смешно, и досадно; хочется наговорить матери дерзостей и хочется обнять, поцеловать и сказать:
— Милая, старенькая, седенькая мамочка, перестань
— Мы обвенчаемся здесь, в тюрьме.
— Вот так радость!.. Ну, а потом?
— Потом… Потом я буду досиживать, а она…
— Досиживать?.. Медовый месяц ты будешь досиживать… в тюрьме!..
— У нас, мама, никаких медовых не будет… Глупости! Мещанство!..
— Вот послушайте, господин смотритель, как нынче рассуждают…
— Ммм… да. Их дело…
— У нас всю жизнь будет медовый месяц…
— Ах, Бог с вами!.. Не поймешь вас…
— А дожидаться, когда ты добудешь денег и возьмешь на поруки… Слуга покорный…
— Бог даст, это выйдет скоро… Надеюсь после Фоминой выкупить тебя, озорник… Муж!.. Ну, какой ты муж?!. Смешно смотреть…
— Ну, мама, не забывай, что мы здесь не одни… Нас слушают…
— Я не слушаю, — пробасил помощник смотрителя.
— Не слушаете, а реплику подаете очень быстро и кстати…
— Не спорь, Геня!..
— А ты, мама, всё-таки привези мне летнюю пару, пальто, новую шляпу с большими полями… И еще духов! Ландыша…
— Эх, жених…
— Ну, будет, мама, острить, а то рассержусь…
— Да дай Бог!.. Она, видно, из хорошей семьи… У них, говорят, больше шестисот десятин земли в Симбирской губернии…
— Ах, мама, уши вянут… Чорт с ними, с десятинами!..
— Свидание кончилось…
— Позвольте, господин смотритель, по случаю Пасхи-то побыть мне подольше!
— Не могу. Не один ваш сынок у нас. Другие тоже желают иметь свидание. А затем, я и сам… Я должен разговеться, как принято…
— Не проси, мама!.. До свидания… Когда придешь?..
— В среду обещали… Ну, будь здоров!.. Теперь буду хлопотать о поруках… Прощай! Христос с тобой…
— Кто дал, мама, денег?..
— Догадайся!..
— Свидание кончилось… Прошу вас, мадам…
— Иду, иду…
— Калерия!..
— Кто, мама?..
— Пожалуйте в камеру!..
…Калерия… Калерия… Меня выкупает Калерия… Как же это?.. Это невозможно!.. Я не могу так… Я не хочу так…
В голове кружились мысли, как опадающие листья под осенним ветром; я шел пошатываясь и спотыкаясь, словно пьяный… Лицо мое горело от стыда, а руки тряслись, как у преступника, только что выбросившего обагренный кровью нож…
Так вот он, этот странный вещий сон в пасхальную ночь!.. Белая голубка и черный коршун… Нет, я боюсь свободы, которую мне приносит эта черная птица…
— Что мне делать, что мне делать?.. Господи, что мне делать?..
В каком-то кошмаре прошли первые три дня
— Не знаю, ничего не знаю… Надо вам обеим сказать всю правду… Тебя, Зоя, я люблю, безумно люблю, а тебя, Калерия, я ненавижу… Тебе, Зоя, я не могу отдать чистоты, потому что я отдал ее Калерии, а ты, Калерия, не думай, что, выкупив меня за три тысячи из каменной клетки, ты купишь и вернешь прошлое: оно невозвратно и ни за какие миллионы ты не вернешь его. Пред тобой, Зоя, я глубоко виноват; если можешь, прости и люби; если не можешь — прощай, мне больше нечего ждать и незачем жить… А ты, Калерия, ты… должна упасть на колени перед чистой белой девушкой и сказать, что ты отняла мою чистоту, да, отняла…
По ночам меня мучили сны, то зловещие, то грубо чувственные: в этих снах являлась то белая, то черная женщина, иногда одна превращалась в другую, и когда я склонялся над плачущей девушкой с золотыми волосами, чтобы утешить ее, — я пугался от неожиданного превращения: вместо слез раздавался хохот, вместо золотых волос на меня падали волны черных, как поверхность расколотого куска черной смолы, вместо грустных синих глаз бесстыдно сверкали чувственным пламенем — черные…
— Что же делать?.. Мне кажется, что я схожу с ума. Калерии я могу сказать в лицо всё, что хочу сказать, но Зое… Как я скажу Зое, что я уже познал женщину и что этой женщиной была та, которая меня выкупила из тюрьмы?.. Нет сил сказать…
— Трус, презренный трус!.. Зоя не боялась смерти, а вот ты, трус, боишься даже рассказать о том, чего ты не имеешь права скрыть от любимой девушки…
— Скажу, скажу, всё скажу!.. Делайте со мной, что хотите… Мама, если бы ты могла быть другом своего сына… Но ты не поймешь… Ты — родная и чужая… Мама, погоди вносить деньги: я боюсь этих денег… Сейчас я напишу тебе.
«Милая, хорошая мама! Погоди вносить за меня деньги Калерии. Сперва я должен написать ей письмо и подождать ответа. Быть может, я еще не захочу воспользоваться добротой Калерии. В среду, при свидании, я объясню тебе подробнее, а пока умоляю, требую, чтобы ты не выкупала меня на эти деньги. Геннадий».
Не успеет мама получить этого письма: сегодня — вторник… Надо послать телеграмму…
«Мама, требую не брать меня на поруки, завтра переговорим. Геннадий».
— Что вы стучите? Чего надо?
— Мне необходимо послать телеграмму матери. Немедленно!
— Смотрителя нет, а без него — нельзя.
— Пошлите в жандармское. Немедленно! Надзиратель прочитал телеграмму и позевнул:
— Ладно… Только едва ли…
— Чего «едва ли»? Немедленно!
— Время праздничное, навряд полковник будет дома сидеть.