Юность
Шрифт:
— Ну, будет уж!.. Посмеялся и довольно…
— Это невозможно… Ей-Богу!.. Уморительно!.. А какой сегодня день?
— Ей-Богу, я сейчас пойду к доктору…
— Молчу, молчу, мамочка… Ябеда ты какая… сутяга!..
— Кушайте!
— Опять — манная каша!.. С первого дня началась эта каша…
— Не капризничай!
— Когда же дадут курицу?
— На обед.
А всё-таки вкусная каша, душистая. А посреди — лужица из растопившегося желтого масла. Даже слюнки потекли.
— А ложку!.. Забыли ложку!..
— Извините, сейчас
Смешная, курносая… Похожа немного на Веру Игнатович. Где-то теперь Вера и Касьянов?.. Живо съел кашу, выскоблил дочиста тарелку, а есть всё хочется.
— Вот вам молоко.
— Весьма и очень, сестрица милосердная, признателен…
— Я не сестра, а фельдшерица…
— Ну, всё равно.
— Всё равно, да не одно.
Поел, попросил зеркало и стал смотреть на себя: худущий, глаза ввалились… Ба, усы как выросли! Не ожидал.
— Мама, посмотри, как у меня выросли усы… Можно закрутить…
— Еще бы: жених!
— Не затворяй окна!
— Не дует?
— Нисколько. Должно быть, там сад. Как весело распевают птицы…
— Молчи и слушай.
Симбирск… Я в Симбирске. Как-то чувствуется другой город. Я очень люблю Симбирск. Он на высоких зеленых горах, тихий такой, ленивый, очень похож на старосветского помещика. А главное, — это — Зоин город, и теперь в этом городе Зоя. Это чувствуется, что она теперь в этом городе. Ах, скорей, скорей, беги, время, и приближай меня к Зое! Я так соскучился по ней, так соскучился, что готов соскочить с кровати и помчаться разыскивать ее. Как вспомню, что завтра или послезавтра увижу Зою, обольется сердце кровью и хочется хохотать во всё горло, хохотать, хохотать и болтать ногами… Воображаю, как в эту дверь войдет девушка в белом платье и вскрикнет от радости… Лучше, если бы в этот момент мы были одни…
— Мама, когда придет Зоя, ты нас оставишь не надолго одних?
— Надо спросить доктора…
— У тебя — всё доктор!.. Шагу не ступишь без доктора. Неужели ты не понимаешь, что…
— Пожалуйста, доктор велел издали.
— Нам надо поговорить о многом наедине.
— Скажите пожалуйста!..
— Красива она? Правда?
— Худущая, как и ты…
— А какие у ней чудные волосы!
— Что-то уж больно много их… Свои ли у ней волосы?
— Ну, вечно с подозрениями… Ничему хорошему не желаете верить.
— Теперь так фокусничают девицы, что не узнаешь.
— У ней толстые косы, золотые…
— А ты взвешивал?
— Да, взвешивал.
— Теперь она в прическе.
— В прическе!..
— Целая копна на голове.
Зоя в прическе!.. Это смешно, ужасно смешно… Интересно, как она выглядит в прическе. Милая!.. Целая копна волос…
— Узлом, мама?
— Чего узлом?
— Да волосы-то!.. Бестолковая какая…
— Узлом, узлом… Теперь у всех узлом.
— Это очень красиво!
— А мне не нравится…
— Ты ничего не понимаешь.
— У меня были волосы до колен.
— Мало ли что было… А теперь вылезли.
— С
— У нас не скоро будут дети. Мы… понимаешь, мы решили лет пять жить, как… ну, понимаешь… как брат с сестрой. Дети мешают общественной деятельности…
— А ну вас… не болтай пустяков!
— Потрудитесь вставить термометр?
— Опять термометр?
— Да, пора уж…
— Надоел ваш термометр…
— Ставь, ставь!..
Поставил под мышку термометр, лежу, смотрю в потолок и рисую себе Зою в прическе… Гм!.. смешно…
— Сколько?
— 37,2.
— Ну, вот, оболтался… Повысилась…
— Больше не буду… Это пустяки…
Я притих. Убедился, что болтать вредно, и стал бояться, как бы повышение температуры не отдалило нашего свидания с Зоей. Сделался кротким и послушным. Опять стал смотреться в зеркало, находил, что худоба меня не испортила, а совсем напротив, еще более сделала похожим на какого-то писателя. Гм!.. «Что ни говори, а в моей физиономии есть что-то писательское»… Так и уснул с зеркальцем в руке.
Ликуйте, земля и небо: сегодня ко мне придет Зоя!..
— Сколько времени, мама?
— Десять било.
— Давно?
— Только сейчас пробило. Неужели не слыхал?
— Странно: не слыхал. А может-быть одиннадцать?
— Десять. Рано спустил ноги: устанешь. Она приедет в одиннадцать.
— Еще час. Целый час!
Не знаю, что делать. Разрешили смотреть в старой «Ниве» картинки, да надоели эти картинки. Рассматриваю в пятый раз. Буду разгадывать ребусы. Устают руки держать тяжелую книгу: этой книгой можно убить читателя. Трясутся еще от слабости руки… Устаешь… Пожалуй, лучше пока полежать.
— Мама, возьми эту пудовую книгу.
— Вот видишь! Говорила тебе, — рано сел.
Лежу во всем чистом, волосы рассыпались по подушке, одеяло лежит ровно и красиво; руки наверху, на одеяле, белые, с длинными кистями. Слушаю, как стукают в коридоре стенные часы, как за окном поют птицы, как свистят на Волге пароходы, как время от времени трещат где-то близко извозчичьи пролетки. Пугают эти пролетки: всё кажется, что кто-то подъехал к больнице, что этот «кто-то» — Зоя; вздрогнешь, сядешь в кровати и насторожишься. А сердце застучит громко и неровно.
— Ты что?
— Погоди, кто-то подъехал… Нет, показалось…
— Да ведь мимо не проедет. Чего же так беспокоиться!
Уф, даже в жар бросило…
— Мама, дай мне чистый носовой платок!.. И гребенку.
Какая, однако, шевелюра выросла. Хорошо, если бы волосы вились большими волнами, как у Калер… Ну ее к лешему! Покраснел, отбросил зеркало… Святотатством казалось самое произнесение этого имени… Словно грязнил чем-то свой светлый праздник…
— Мама, теперь уже не христосуются?