Юность
Шрифт:
— Что за фокусы? Ну давай!.. «Распечатай», а сам не дает.
— На! Сперва — откуда?
— Из Ялты. От Зои.
— Знаю, знаю!.. Погоди, ничего не говори.
— Что ты дуришь, Геннадий!
— Скажи, как подписана. — «Твоя Зоя».
— Не может быть!.. Ты лжешь, мама…
— Ей-Богу, «твоя»! На, читай сам! «Прощаю, люблю, жду. Твоя Зоя».
— Мама! Я спасен! Мама, мама… милая, родимая старушка!..
— Да погоди ты, сумасшедший!.. Я упаду, оставь меня, Генька! Что ты, словно сбесился…
— Сбесился, мамочка… Ей-Богу, сбесился!.. Зойка! Зойка! Милая, добрая Зойка!
— Ничего
— И не надо, мамочка. Завтра я еду, еду, еду…
— Погоди, что скажет доктор…
— Не желаю. Не слушаю. Ничего знать не хочу! Еду, еду, еду…
И я громко запел:
«Отворите мне темницу, дайте мне сиянье дня…»— Не ори! Здесь больница.
«Сине-окую девицу, черногривого коня…»— Не ори, тебе говорят!
— Ничего, мамочка…
«Я кра-савицу младую прежде сладко поцелую…»— Не пойте. Здесь неудобно.
— Простите, милая сестрица. Не буду… Ей-Богу, не буду!..
— Допелся… Говорила тебе… Точно гимназист… А еще жениться…
— Ничего, мамуся… Я — шопотом… «Я краса-вицу младую прежде сладко поцелую, на коня потом вскочу, в степь, как ветер, полечу»…
— Расскакался…
— А где, мама, корзинка с теми вещами, которые тебе отдали в жандармском управлении?..
— В конторе. Сюда не позволили.
— Экая досада! Надо бы кое-что взять с собой. Завтра я еду. Это решено и подписано. Может быть, ты — со мной… Всё равно уж: там есть один родитель, будет еще одна родительница.
— Ты знаешь, что мне нельзя. Я и без того не знаю, как там без меня… Тетки хворают, кругом обворовывают, приказчик запил.
На вечернем обходе долго торговался с доктором. Уперся: раньше, как через три дня, не пускает. Что такое три дня? Просто придирка, упрямство, желание покуражиться. Ну, чорт с тобой, бери у меня эти три дня, пей мою кровь и мое счастье! Слава тебе Господи… Слава долготерпению твоему, Господи, слава…
— Значит, не едешь со мной?
— Да нельзя, Геня… И денег в обрез… Как я жалею, что отправила Калерии тысячу-то! Потом уж рассчитались бы. Осенью она собирается к нам погостить…
— К нам? С какой стати?
— И опять с ребенком притащится, помяни мое слово.
— С какой стати! Ты же потом будешь сердиться и каяться, что…
— Неудобно: дала денег на твой выкуп и пишет, что горит нетерпением повидать политического преступника… Никогда, говорит, не случалось их видеть.
— Подлая!
— Ну уж это, Геннадий Николаевич, нехорошо и неблагодарно… Пусть поживет… Она думает, что ты попрежнему будешь бегать за ее хвостом…
— Я видеть ее не хочу. Я ее ненавижу всеми фибрами души…
— А тогда горой стоял… Чуть на мать с ружьем не полез… Эх ты!
— Она меня одурманила… Опоила зельем каким-то… А теперь прошло. Теперь я ее, поганую, из ружья убью… гадину!
— Перестань! Постыдись! Побойся Бога-то…
— Так и знайте: либо она, либо мы с Зоей. Мы одного часа не пробудем, если заявится Калерия… А впрочем, я забыл: осенью я буду гарантирован
— Пишет, что тоскует… Не нахожу, говорит, места. Мыкается по заграницам. С ребеночком-то! Ему всего около трех месяцев, а она его уж чуть не всей Европе показала. А теперь хочет показать ему свое отечество. И смешно, и жалко. Кукушка! Хорошо, что во-время тогда мы ее спровадили, а то закружила бы тебя около своей юбки. Опять сошлась с мужем. Сперва бросила, а потом опять… Несчастная какая-то.
— Ну, будет, мама! Я не желаю ничего знать про нее и… замолчи!
Перекладывая в десятый раз вещи, собранные в дорогу, я вытащил из альбома портрет Калерии. Взглянул, вздрогнул от бесстыжих глаз и бесстыжих губ, которые смотрели и целовали меня, и швырнул портрет на стол к маме.
— На, возьми твою прекрасную Калерию. Мне она не нужна.
Мать взяла портрет и стала рассматривать. Вздохнула.
— А есть в ней цыганская кровь. Красивая бродяга, ей-Богу! Вот ведь и деньги, и красота, и всё, что угодно, а счастья нет. Возьму себе. Нехорошо бросать подаренные карточки. Карточка не виновата.
На другой день мы с мамой ходили по магазинам: покупали мне новое летнее пальто, шляпу, палку, перчатки и легкую летнюю пару, белье, чемодан, ботинки. Это отняло весь день и сократило время ожидания. На третий день тоже было не мало хлопот: ходил в цырюльню подстричься, мылся в ванне, еще раз укладывался. Мама ушла в церковь отслужить напутственный молебен, а я, чистый и подстриженный, воспользовался одиночеством: захотел посмотреть, каков я буду видом, если надену новую пару. Облекшись в новое белье, я надел новую светлую пару и новые ботинки с пуговицами, накрыл голову новой шляпой и посмотрелся в зеркало:
— Ничего, недурен мужчина!.. А ну-ка, впору ли пальто?..
Надел и пальто, а кстати взял из угла и новую палку. Опять подошел к зеркалу.
— Ей-Богу, я очень и очень недурен!
Стал прохаживаться по комнате и мимоходом заглядывать в зеркало; помахиваю палкой и раскланиваюсь с кем-то. С кем? Ну, конечно, с Зоей! С кем же больше мне раскланиваться? Воображаю, как ахнет мой белый голубок при виде такого франта. А крахмаленной рубашки не надену: фантази с «желябовским галстуком» придает более поэтический вид.
— Эге, вы уж, кажется, на «венец» собрались!
— Я… я… нет, доктор, я собственно пройтись маленько.
— Теперь другое дело. Теперь жених, как следует. А ваша матушка?
— Н… не знаю. За покупками пошла.
Почему я не сказал, что она ушла в церковь? Как это глупо: стыдиться, что мать пошла молиться Богу за мой благополучный отъезд… Ведь я же верю в Бога… В Бога… Ммм… не знаю. Не особенно что-то… Сходил в сад, поглядел на Волгу, послушал, как призывно гудят свистки пароходов на городских пристанях, словно зовут меня поскорее сесть и уехать вон туда, в голубую дымку сказочного царства, где царствует моя нареченная Принцесса. Ах, какая смешная: «желаю, чтобы на нашей свадьбе непременно пел хор певчих». Ну, скажите пожалуйста, разве это не чепуха! Ну, не всё ли равно: с певчими или без певчих? Чудачка эта Зойка, ей-Богу! Много в ней еще предрассудков.