Юность

Панфилов Василий Сергеевич

– Тоска-а… – протянул опекун и замолк, наливаясь чаем и унынием.

– Был бы хоть Коста… – он вздохнул прерывисто, с греком они подружились накрепко, што называется – два сапога пара, и оба – на левую ногу!

– С ним Наде надёжней.

– Я ж не спорю, – вяло отозвался дядя Гиляй, снова вздыхая. Привыкший жить ярко и яро, ждать он не любит и не очень-то умеет. Как он сам говорит – жданчик не вырос!

– Если што пойдёт не так, Коста своими путями уведёт их, да и прикроет по необходимости.

– Да я не спорю, – повторил

опекун, – хорошо ещё, Чехонте согласился, не раздумывая.

– Антон Палыча возможные неприятности только подстегнули.

– Ага. Тошка, он такой. А всё равно… – дядя Гиляй начал помешивать чай, бестолку бряцая ложечкой по фарфору, – скушно! И тошнотно.

– Угум, – отозвался я, подвигая к себе варенье.

«– Пошалим?» – спросил в моей голове толстенький рисованный человечек, и я замер, придавленный нахлынувшими картинками.

– А знаешь… – мои губы растянула резиновая улыбка, – можно и пошалить!

– Останови! – тронул дядя Гиляй извозчика за плечо, и я соскочил у приметного дома. Тщательно отмеряя шаги, вытащил из кармана кусок мела и нарисовал пляшущего человечка, пока опекун, глядя в бинокль куда-то в окна напротив, подавал знак рукой.

– Вы тово… этово… – опасливо сказал лихач, глядя на наши экзерсисы.

– Сто рублей, – парировал Владимир Алексеевич.

– Ага… – оживился возчик, лихо заламывая цилиндр на левый бок, – так-то мы завсегда!

Запрыгнув в качнувшийся экипаж, я обменялся с опекуном ехидной усмешкой, и мы продолжили свой анабасис по Москве. Заметив приметного прохожего, непременно кивали, а то и давали условный знак, проезжая мимо недоумевающего господина. Метили мелом и краской ворота и стены домов, жестикулировали любопытствующим в окнах и…

… впервые за много дней наслаждались жизнью! Искренне, от всей души, чего не было очень давно.

А пусть побегают! Шалость…

… удалась.

Двадцать девятая глава

Африканским тамтамом бьётся сердце о рёбра, норовя выломать их, ритм с каждой секундой всё быстрее и быстрее. И одновременно – липкий страх, вязкий, окутывающий меня паутиной. Ещё немного, ещё чуть-чуть, и я просто не решусь…

Облизав пересохшие губы, гляжу на ночное небо, затянутое низко нависшими рваными тучами, заслонившими звёзды и луну. Не отрываясь гляжу…

… есть! Порывистый ветер отогнал тучу, и луна выглянула через щёлочку. Шаг, ещё… начинаю разбег, отмерянный десятки раз. Толчок…

… короткое мгновение полёта, и приземляюсь на крышу соседнего дома на все четыре, раскровянив ладони. Грудь распирает от восторга, хочется заорать во всю глотку, но давлю в себе этот порыв, и только в голове бьёт набатом кровь.

Короткий отдых, затем меряю шагами крышу, самым внимательным образом прицеливаясь глазом до соседней. А потом ещё раз и ещё, уже под ногами – не оставили ли коты пахучего сюрприза, да не прогибается ли под ногами кровля.

Разбег…

… тяжело приземляюсь на соседнюю крышу и поправляю без нужды волосяную верёвку, намотанную вокруг пуза.

Наверное, началось всё с нашего разговора с опекуном о том, што мы оба два можем уйти в любой момент, раствориться на московских улочках. Настроение наше оформилось впервые пусть сырым и лихаческим, но всё ж таки планом действий.

Или нет… наверное, всё ж таки потом, когда в Одессе арестовали Косту…

… или тогда, когда на Владимира Алексеевича власти подали иск о ненадлежащем исполнении обязанностей опекуна.

Или когда мы узнали о намерениях строить в Петербурге завод по выпуску летадл и о готовящемся иске, согласно которому моя сделка с правительством Южно-Африканского Союза должна быть признана ничтожной.

Ясно стало, добром не выпустят. Как именно, здесь наша воспалившаяся фантазия набросала в костёр эмоций столько сырых идей, што мы и запутались. Много, слишком много вариантов.

Разом – личная неприязнь Николая и двух царёнышей, да желание хапнуть себе техническую новинку вместе с изобретателем, и желательно – бесплатно.

«– Есть и другие кандидаты на, так сказать, освоение бюджетных средств. Достойные!»

Не подойти, не…

… а к слову, почему? Только ли личная неприязнь Николая и последующие отсюда неприятности, или это системная ошибка? Деление на тех, кто право имеет и тех, кого имеют?

Сюда же – неприятности с Церковью, которые никуда и не делись. Напротив, нашлись отягчающие обстоятельства за время моих африканских приключений. Не так молился, не с теми виделся, неправильные разговоры. Не ново.

Я, собственно, и притворяться перестал уже православным, даже и в церкви по приезду не бывал. Зря, канешно… дурное фрондерство, но так уж сложилось. Иногда так бывает, што всё вроде понимаешь, што – надо! А заставить себя, ну никак – до тошнотиков.

Не думаю, што дело дошло бы каторги, но проверять решительно не хочется. По одной только церковной линии, если за уши притягивать, много интересного можно инкриминировать. Да даже и не притягивать если, а строго по Закону, по минимуму притом – ссылка!

Тем паче, репрессивные возможности Государства не исчерпываются тюремным и Синодальным ведомствами. Можно и по медицинской части устроить, нда-с… Нервическая горячка с временным умопомрачением. Опять-таки через Церковь легче всего.

Дескать, это как же может православный человек отойти от Веры? Месяца этак на три в сумасшедший дом, с пеленанием, ледяными ваннами да экспериментальным лечением электротоком. До полного вразумления с покаянием.

Вряд ли дошло бы до вовсе уж крайних мер, известность моя и опекуна достаточно велика. Ограничились бы затягиванием дел, шантажом… но проверять, как далеко может зайти дело и насколько злопамятен Николай, второй этого имени, решительно не хочется. И…