Юный свет
Шрифт:
Ветровка была мне великовата. Она почти доходила до шва по краю шорт. Заборы и живые изгороди отбрасывали длинные тени, на траве блестела роса. Маленький Шульц сидел в пижаме на балконе и что-то пил из большой чашки с золотистой каемкой. Свои машинки он выставил в ряд на парапете. На тягаче лежал кусочек хлеба. Я помахал малышу. Он мне в ответ.
Перед домом Марондесов велосипеда не было, во дворе у Толстого тоже. Я пересек Дорстенерштрассе и пошел через футбольное поле. Красная щебенка пылила, когда
По противоположной стороне поля мужчина тащил по краю ржавую тележку. Около колес краска потускнела, а когда-то была ослепительно белой.
Когда я вошел в церковь, пастор Штюрвальд посмотрел на часы. Стеклянный крест, свисавший из-под купола на двух проволочных канатах, переливался в лучах утреннего солнца всеми цветами радуги.
– У тебя что-то случилось? – Он складывал свою широкую ленту. – Почему ты не дома? Сейчас только без десяти семь. К тому же ты сегодня не участвуешь в службе, верно?
– Нет. Только в следующее воскресенье. Но я хотел бы исповедаться.
– Сегодня? Исповедуются по субботам, мой мальчик.
– Но ведь перед утренней мессой тоже можно!
– Иногда. Когда есть прихожане. Но ты же видишь: никого нет.
– Как никого? А я?
Пастор прикрыл глаза и вздохнул. Потом открыл дверь полукруглой исповедальни. Резиновая прокладка издала всасывающий звук, как будто внутри был вакуум.
– Ну, хорошо. Давай. Только по-быстрому.
Я встал коленями на отполированную скамейку, но занавеску не опустил. Пастор снова надел на себя ленту и благословил меня через решетку. От него пахло табачным дымом.
Я перекрестился.
– Каюсь и смиренно признаю свои грехи: я проявлял непослушание, лгал и однажды украл, а еще занимался прелюбодеянием. Аминь.
– Ну, не с такой скоростью, – зашептал Штюрвальд. – И что же ты украл?
– Да, собственно, ничего. Я просто кое-что записал на счет моих родителей.
– И что это было? Шоколадка? Жвачка? Журнал с комиксами?
Я помотал головой.
– Сигареты и пиво. И бутылка «дорнкаата».
Пастор помолчал. Нагнулся вперед.
– Так. И что ты с этим сделал?
– Подарил. Мне хотелось остаться членом клуба друзей животных, а они сказали…
– Членом клуба?
– Ну, так, пустяки. Да и животных там уже нет. А у нас даже нимфовый попугайчик был. И охотничья собака. Она пока еще с нами. У нее там что-то с лапой, а так она даже породистая. А когда кошка родит котят, нас опять будет много.
Пастор покашлял. Чувствовалось его нетерпение.
– Ну, хорошо. А что там с прелюбодеянием?
Я сглотнул и промолчал. Он завел свои наручные часы, и звук был такой, словно у тишины появились острые зубки.
– Давай, давай, – настаивал он, – как ты там согрешил? Один прелюбодействовал или с кем другим?
– Я? И то,
– А когда с кем-то другим, кто первый начал?
– Начал? Не я!
– Это была девочка или мальчик?
– Скорее девочка.
– И что вы делали?
– Не знаю…
– Как это не знаешь? Не заставляй меня вытягивать из тебя каждое слово. Вы трогали друг друга?
– Да, но мы не были голые. Она гладила мне ладонь, так, снизу. А еще мы целовались. То есть я хотел ее поцеловать. С языком.
– Гм. И это все?
Я молчал, а он мял скрещенные пальцы. Хрустели суставы.
– Да, все это, может быть, немного преждевременно, но еще не повод для срочной исповеди, Юлиан. С этим можно было и до субботы подождать. Знаешь, ты входишь сейчас в такой возраст, когда подобные искушения начнут усиливаться. Но это только естественно, и потому не стоит расценивать все сразу как грех. Гораздо важнее, чтобы ты не забывал при этом Бога. Как мы молимся, читая «Отче наш»? И не введи нас в искушение… Просто и красиво. Но первоначальные слова молитвы звучат несколько иначе, а именно: И веди нас в искушении… Чувствуешь разницу?
– Гм…
Я склонил голову, ломал ногти на пальцах. Церковь стала заполняться людьми, я слышал скрип входной двери. Кто-то кашлял. Пастор подвинулся ближе к решетке, так близко, что я даже разглядел волоски в его ушах. И перхоть на плече. Я прошептал:
– Господин Штюрвальд?
– Я слушаю, сын мой. Я слушаю.
– У меня вопрос. Скорее – просьба. Я хочу сказать, сейчас я покаялся в своих грехах, а можно мне теперь исповедаться за кого-то еще?
– Что ты хочешь? И за кого?
– Этого я не могу сказать.
– Почему ты хочешь за кого-то исповедаться? Пусть он лучше сделает это сам, верно?
– Но он не ходит в церковь. Никогда.
Пастор покачал головой.
– И ты считаешь, что можешь вот так просто… А что такого он сделал? Тебе известны его согрешения?
– Думаю, да.
– И это?…
Я задержал дыхание.
– Ну, как бы это сказать… Вообще-то он хороший человек. Никогда никого не бьет, дает денег на газировку, ну и… Но он прелюбодействовал.
– Откуда ты знаешь? Ты при этом присутствовал?
– Я? Боже упаси!
Он подергал себя за ухо.
– Послушай меня, сын мой. Буду краток: ни один человек не может исповедоваться за другого. Каждый должен это делать самостоятельно. Потому что исповедь ведет к покаянию, насколько тебе известно. А иначе в ней нет никакого смысла. И ты не можешь каяться за грехи другого человека.
Я сглотнул.
– Нет? А почему нет?
– Юлиан? О чем ты спрашиваешь! Это же логично, как ты не понимаешь? Если, скажем, твоя сестра сломает куклу своей подружки нарочно, ты же не можешь за нее покаяться.