Юный свет
Шрифт:
– У тебя, правда, очень милый сын.
Липпек уже держал в руке открывалку с ручкой из лакированного бамбука, а отец, раскинув руки по спинке дивана, лишь пожал плечами. Взгляд у него был уже немного стеклянный.
– Только немного робкий, – добавил Липпек и открыл бутылки.
– В тихом омуте… – усмехнулась Маруша, а на проигрыватель шлепнулась очередная сорокапятка. «Белые розы из Афин».
Отец кивнул.
– В деревне все было наоборот, самый настоящий сорванец. Прежде чем начал говорить, пробубнил нам все уши. Хотя в голове у него было бог
Я ерзал в кресле, раскрывал и закрывал фотоальбом, клал одну ногу на другую.
– Однажды, когда ему было два или около того…
– Папа! – Я отвернулся. – Хватит уже. Про это все знают.
Он покачал головой.
– Ты знаешь, а они – нет. Так вот. Он был маленький, и мы купили ему красный вязаный костюмчик, цельный такой, на кнопках.
Маруша щелкнула пальцами.
– Комбинезон называется.
– Да хоть как. Во всяком случае, однажды вечером мы пошли доить коров, а он семенил как обычно позади. Тут начался дождь, и я сказал: сядь там под навесом. Он послушался и стал играть среди молочных бидонов. Мы, как обычно и при любой погоде, занимаемся своим делом, и какое-то время не смотрим на него. И вдруг нас чуть удар не хватил. Он нашел бидон с жиром для смазывания сосков и умазался им с головы до пят! Скажу вам, видок – не ребенок, а ходячий коровий жир. А дорогой комбинезончик пришлось, конечно, выбросить.
Маруша хихикала, попивая наливочку, да и Липпек ухмыльнулся.
– Ну да, небольшой уход за телом никогда не помешает, правда?
Он протянул ногу под стол, и мне вдруг показалось, я почувствовал запах его ног. Хотя, может, пахло от меня, я ведь был в одних сандалиях.
– А однажды…
Отец провел рукой по волосам. Под мышками у него выступили пятна пота. Я схватил свой бокал. Но там было пусто.
– Папа, пожалуйста!
Но он не обращал на меня никакого внимания. В задумчивости смотрел на лампу, а Липпек уже дотронулся до Марушиной ноги. Она давно сбросила туфли и ногу сейчас не отвела. Но смотрела на моего отца, неотрывно следила за его губами.
Он тряхнул головой.
– Его и на пять минут нельзя было оставить одного. У нас был выгон для скота, с довольно каменистой почвой. Повсюду такие маленькие островки мелких камушков. Малыш ползал там среди коров. А те с нетерпением ждали, когда их подоят. Мычали и нетерпеливо били копытами. А он ползал между ними на четвереньках и бормотал себе что-то под нос, а то и пел. А самым большим удовольствием для него было потереться головой о вымя коровы.
Маруша подняла одну ногу на софу, скрестила руки на колене. А вторую оставила под столом, и пальцы Липпека в черных носках гладили ее, взбирались вверх по подъему, словно гусеница.
– Верзила, представить себе не могу, что ты когда-то жил в деревне. Просто в голове не укладывается.
Отец кивнул, повернул голову и принялся смотреть в небо, все еще безоблачное.
– И вдруг он сообразил, что может встать на ноги, если ухватится корове за хвост. Что он и проделал. А потом нагнулся, набрал под копытами целую пригоршню гальки и принялся запихивать одну
Маруша прикрыла рот рукой. Но под пальцами была видна ее ухмылка. Липпек выпил шнапса прямо из бутылки.
– В какую?
Отец помотал головой.
– Ну, в задний проход, конечно. Вторая закрыта, если у коровы нет течки. Так вот, он отправлял туда камешек за камешком, я даже не знаю, сколько. Мы с женой закончили дойку и увидели все это. Некоторые камни были размером с пинг-понговый шарик. Он прикладывал их к ямочке, которую образовывает сфинктер, и пропихивал ладонью вперед – хоп! – и камень внутри. Так продолжалось минут пять. Мы никак не могли опомниться. А у малыша было такое лицо, будто он делал важное дело.
– А потом?
Маруша скрестила руки на груди, словно ей стало холодно. При этом она повернула ногу так, чтобы Липпек мог гладить ее ступню.
Отец отпил пива.
– Ну, когда-то должна была наступить развязка. У коровы в животе раздавалось бурчание вперемешку с перекатом камушков. Она мотала головой и ревела, а потом – плюмп-плюмп! – отстрелялась обратно. А малыш стоял рядом и хлопал в ладоши.
Маруша без спросу взяла Gold-Dollar. Глаза у нее блестели, а голос выражал лукавство:
– Так вот ты какой! Вконец испорченный!
Я ухмыльнулся, а отец нахмурил брови и погрозил ей пальцем.
– При чем здесь испорченный? Ребенок же…
– Не, ну правда… – Липпек рыгнул, раздув щеки. – В голове не укладывается, что ты, ас на конвейере, был когда-то крестьянином. Никак не верится. Ты же истинный крот! Твое место под землей!
Допивая пиво, он нежно гладил Марушину ступню большим пальцем ноги, а она открыла рот и отвела свой каштановый локон за ухо. Под блузкой у нее я увидел набухшие соски.
Отец почесал затылок. Он говорил уже с трудом, неразборчиво, делая большие паузы между фразами, тупо глядя в одну точку.
– Он был просто любопытным. Как и я в его годы. Всегда залезал куда не надо. Как шелудивая собачонка. В курятник, например. А потом с ревом выскакивал оттуда с петухом на голове, с маленьким итальянским петушком. Он вцеплялся мне в волосы и долбил клювом как сумасшедший. Как будто я хотел украсть его кур.
Я щелкнул пальцами, показал ему на запястье. Но он не отреагировал.
– А однажды случилось нечто совсем ужасное. Лучше об этом не вспоминать. Рядом с нашим хозяйством было коневодство, рысаки. Одна очень красивая гнедая кобыла была сущей дьяволицей. Обуздать ее было невозможно. Во всяком случае, пока рядом с ней был ее жеребенок. Она никого к себе не подпускала, за исключением хозяйки. Одному работнику она раздробила таз. Набрасывалась даже на других лошадей, кусала их до крови. Для нее с жеребенком пришлось сделать отдельный загон.
Маруша убрала ногу от Липпека. Отца они почти не слушали. Поглядывали друг на друга, но то были какие-то отстраненные взгляды. Их отражения скрещивались на крышке стола, где стояла почти пустая бутылка шнапса. Липпек слегка покачивался, даже сидя. Отец стряхнул с рубашки ворсинку.