Юрий Долгорукий (Сборник)
Шрифт:
В московском посёлке печальный поезд с телом Иванки стоял одну только ночь, и Даниле не удалось повидаться с боярышней Пересветой. Он лишь успел на рассвете пробраться тайком к усадьбе. Однако подняли вой собаки, послышался грубый голос Багана, - и книжник вернулся к ночлежной избе в посёлок, как птица в тесную клетку.
Так и ушёл он с телом Иванки в Суздаль, не рассказав Пересвете о лютой своей беде.
А он уже знал, что беда не минет. Недаром князь Святослав оболгал его перед ратью, а в тайном посланье - и перед князем. Недаром Борис и Глеб следят за ним, как за
Данила в своих опасениях не ошибся: князь встретил его свирепо.
– Ты дважды принёс мне горе, - со злобой сказал Долгорукий Даниле, предав Иванку земле.
– Вначале ты не сберёг в пути Константина. Теперь же ты дал Иванке простыть в походе. Ты там не подумал о княжьем сыне. А может, нарочно ты сделал так? Князь Ольгович пишет: жалел смолян… Но, может, сделал ты так оттого, что прочил я для Иванки боярышню Пересвету? Я слышал, ты сам надеялся сватов заслать к боярину Кучке…
Князь подождал, испытующе глядя в глаза Даниле, потом зловеще закончил:
– Ты был непочтителен к Святославу, как до того к патриарху в Царьграде. Давно уж наполнен ты злой гордыней. Я вижу тебя и знаю: ты в мыслях хулишь и князя, и всех богатых. О доле бедных печёшься? Ну что же, иди отсюда бедным и сам: беру у тебя те земли и те дары, которые дал я тебе за битвы и книг разуменье! Иди отсель наг и бос в Белоозёрье, в тот монастырь, что построил я в честь рожденья покойного ныне Иванки!
Князь прослезился:
– Вот, в честь рожденья его построил, а в честь его смерти гоню в те края тебя. Иди же туда, иди!..
В душе Данилы кипели горечь и злоба: он был невиновен в смерти Иванки. Тот сам не берег себя, а советов чужих не слушал. Но князь был разгневан, а возле упрямого князя гневно и молча стояла заплаканная княгиня. И книжник видел, что это не князь, а княгиня его отсылает к нищим. Это она, гречанка, не может простить Даниле царьградской его гордыни. Это она корит его, как корил патриарх в Царьграде за лай попа-расстриги Ивана. Это она своим равнодушным к людям Руси, неправедным сердцем винит и за смерть Константина, хотя тот таял и до того, как льдинка под ясным солнцем. Это она, вытирая слёзы, винит теперь книжника и за смерть Иванки. А вспыльчивый князь, тревожимый горем Елены, палит себя лютым гневом. И нет у Данилы сил отвратить от себя беду…
Надеясь на правду, Данила сказал гречанке:
– Не погуби безвинно, княгиня! Я возрастом юн, но разумом стар, а душою честен. Не я виноват в том горе, ибо клянусь тебе сердцем…
Княгиня с внезапной злостью вскричала:
– Молчи, губитель и суеслов!
– И из её вдруг вспыхнувших и опять погаснувших глаз покатились частые слёзы.
Данила замолк, бледнея. Потом с последней надеждой вновь повернулся к князю:
– Помилуй, князь милосердный. Я много сражался на поле брани за честь твою и за славу. Вот раны от этой последней битвы. Секли меня - я не дрогнул…
Но Юрий сказал ему только:
– Прочь!
И книжник медленно вышел.
Данила знал, что не смерть Иванки, а ложь Святослава и ненависть князя
Ему же хотелось судить без веча; волости раздавать по личной, собственной воле; бояр лишать их земли, а всякого, кто припомнит про вольности или захочет во имя «низкого люда» помыслить о князе худо, того лишать живота и чести. И то, что Данила, преславный книжник и воин, пошёл по худой дороге, теперь показалось князю таким безмерным кощунством, которое было достойно особо тяжёлой кары.
Князь повелел, под видом воинской службы, отправить Данилу на север, в глухой Белоозёрский край своего удела.
Он запретил ему думать о чём-либо кроме вины своей и тяжёлого покаянья.
Он приказал отнять у него «дворы», пользуясь тем, что отец Данилы при жизни был нелюбим в уделе и ныне бояре за сына не заступились…
Данила стал сразу нищ и бессилен. Он стал, как раб у старого господина, зависим от княжеских слуг. Один лишь раненый отрок Кирька да сильный воинский конь, купленный книжником после того, как прежнего загубили в сече, остались верны Даниле.
И книжник поехал на верном коне из Суздаля в Белоозёрье, томимый тоской о воле и Пересвете.
Медленно, в горьком молчанье ехал он в ссылку на север. А мимо - текли леса, наполненные свободным, но злым зверем; проплывали поля и снежные луговины вдоль скрытых морозом рек; пробегали тёмные поселенья княжеских или боярских людей.
То проходил пред его глазами самый северный край любимой, милой Руси…
О ней тужил Данила Никитич. О ней он думал в чужом Царьграде. О ней он болел, уезжая в сечу. Во имя Руси хотел постоять за правду. И ехал он в ссылку гордо: пусть злобен князь и слепа на правду княгиня, зато сам книжник честен и милостей ждать не будет!
Мысли книжника о добре для милой Руси были ещё туманны. Они пока очень смутно бродили в его сознанье. Он ещё точно не знал: во имя чего выходить ему в битву жизни? Что взять на щит, какие слова написать на стяге?
Одно ему чудилось всё яснее: не тьма языческих капищ, не ссоры между князьями, а процветанье науки и ремёсел в единой Руси должны быть основой трудолюбивого мира!
«Не время ли, - думал книжник, оглядывая с коня пустую дорогу, пустые поля в снегу и пустое, мутное небо, - не время ли обо всём этом прямо сказать на вече всей Русской земли, на съезде князей и мужей разумных, подобно тому, как сказал когда-то о княжьих делах на Любечском съезде великий князь Мономах? Я мыслю, что - время!»