Юрий Долгорукий (Сборник)

Загребельный Павел Архипович

–  Птицы радуются ночной поре или ясной заре, а я тебе, лада!
– ответил пылкий Мирошка.

Любава в последний раз тихонько вздохнула: вот и кончилась эта ночь. В делах начиналось новое утро: вон идут на просторный холм деловитые люди с вострыми топорами…

Любава увидела среди этих людей Симеона, отца своего Страшко, покрытого синяками после погрома, рослого, как и отец, Никишку, премудрого старца Демьяна, рыжего мужика Михаилу, а возле него - Вторашку с Ермилкой. Увидела и смахнула с лица последнюю тень томленья. Скорее разумом, чем душой, но тем

убеждённей, она сказала Мирошке:

–  Мил мне и ты…

Сказала и отошла. Оттуда опять сказала:

–  До самого гроба мил… Потом добавила тихо:

–  Ликом прекрасен, душою смел… Вовек бы мне быть с тобою!

Мирошка кинулся к ней.

–  Постой… не беги! Но девушка отбежала.

–  Чай, снизу батя с братцем идут!
– сказала она. Мирошка остановился. Тогда Любава, будто дразня, готовая кинуться прочь при первом его движенье, но вдруг открывшись, как открывается цвет под утренним солнцем, жарко, сильно сказала:

–  Когда тебя вижу, то вся дрожу… и пылаю, и мыслю, что нет тебя краше, сильней, разумней. Так ты мне мил, Мирошка!

Парень почти исступлённо забормотал:

–  Постой… Я в очи твои взгляну… Уста поцелую! Но девушка весело засмеялась, будто вовсе и не она говорила только что ласковые слова, кинулась вниз, за куст, и оттуда насмешливо прокричала:

–  Больно ты скор. Прощай! Мелькнула - и убежала.

Парень вытер ладонью горячий лоб. Будто проснувшись, он жадно взглянул на мир. Радостный мир сиял, шумел, качался, плыл, призывал к деянью. И парень, почуяв в теле сладкую силу, с хрустом, весело потянулся.

Он только теперь как следует понял, что день настал, что надо идти к работе. Ведь вон идут же сюда Страшко с Никишкой да плотники Симеона. Так, значит, надобно забывать о ратных походах, брать в руки топор или скобель - сбивать, как и все, на крепком взгорье тарасы. Нынче сам князь начнёт великое дело. И встанут на этом месте большие, толстые стены. Встанут они для князя, но встанут и для Мирошки. А возле Мирошки - Любава. А возле Любавы - сын…

Парень радостно засмеялся, взглянул на свои мускулистые руки, решил:

–  Добро!
– и пошёл навстречу зодчему и Страшко.

–  Здравствуй, дружина!
– первым весело окликнул его остроглазый Никишка.

–  Здорово, - смущённо ответил Мирошка и покраснел.
– Чего это зубы скалишь?

–  Да больно уж ты хорош…

–  И сам ты не плох…

Никишка весело засмеялся. Скрывая смущенье, Мирошка громко сказал:

–  Будь здрав, отец зодчий. Бери меня в круг, к себе…

–  Ну, что же, - охотно сказал Симеон.
– Возьму! Симеон обернулся к Страшко:

–  Ишь, светел и быстр твой приёмыш. Затем, что счастлив…

Страшко смолчал: негоже было болтать без дела. И без того вон бежит Любава домой кустами… Ух, как бы сраму не вышло! Чего болтать? Поэтому он смолчал, а вместо него ответил старик Демьян:

–  Славен мир для юного сердца! Зодчий завистливо, тихо вздохнул:

–  Да… славен. И я был юн, - добавил он грустно.
– Ан вырос в Киевской лавре, в келье… радостей сих не знал.

–  Рано,

знать, в чернецы подался?

–  Рано. Мирского греха вкусить не успел. Меж братии вырос, науки постиг и зодческой мудрости научился…

–  Быть зодчим - то славный дар!

–  Да… славный. И нужен он человекам.

Симеон опять вздохнул, будто хотел сказать и Страшко, и Демьяну, и этим молодым парням нечто самое важное и большое. Но вместо этого только раздумчиво повторил:

–  Да-а… славный!

После паузы он деловито велел, обращаясь к Никишке с Мирошкой:

–  А ну, тяните вон ту городню сюда: здесь князь утвердит московской стены начало…

Страшко, Демьян, Никишка с Мирошкой и мужики, а вместе со всеми Ермилка с Вторашкой, склонились к венчатой части стены, называемой городней. Сейчас городня лежала в отдельных брёвнах, но уже была точно подогнана мужиками, венец к венцу. Мужики сообща взялись за неё и легко подвалили к нужному месту.

Скоро, работая вместе со всеми, Мирошка забыл и Любаву, и сладкую ночь на холме, и свои горячие речи. Но хоть ум его на время забыл об этом - в сердце всё время пело, росло, жило какое-то чистое, еле внятное трепетанье. Похоже, будто Любава вложила в душу Мирошки крылатого мотылька! И от этой почти невесомой, невнятно трепещущей жизни в руки Мирошки вливалась буйная сила. Он резво хватал бревно, взваливал на плечо или спихивал вниз, помогал это делать другим, легко отзывался на шутки, а иногда с улыбкой и сам покрикивал на Ермилку:

–  Чего без дела стоишь!
– как будто тот ему не чужой, а так же, как и Никишке, родной младший брат.

Люди трудились, готовили холм для княжьего дела. А вешний день над холмом поднимался такой же трудолюбивый, такой же весёлый, как и счастливый парень Мирошка…

Глава XXXII. НАЧАЛО МОСКВЫ

Князь Юрий взыде на гору

и обозре очима своими семо и овамо,

по обе стороны Москвы-реки

и за Неглинною, возлюби сёла оные

и повеле вскоре сделать град мал,

деревян.

Летопись

И вот наступило жданное утро.

Апрельское небо сверкало и голубело, переливая в себе с востока на запад жаркое солнце. Серебряно-белые облака выходили навстречу солнцу, как лебеди выплывают навстречу стругу. И так же как лебеди перед стругом, так облака расступались на синей дали небес перед жарко пылающим солнцем.

От ясного жара солнца с теплеющих облаков на землю летела незримой пылью тихая, благодарная влага. Она летела на сизые гривы сосен, на ласковые вершины берёз, на веточки лип, осин, тополей, ясеней, вязов, диких яблонь и вишен. Рощи, леса и сады уже были наполнены брачным вешним томленьем, вот-вот готовые выбросить первый лист из липких, набухших почек или первые жемчуга соцветий из пухлых плодушек.