Юрий Звенигородский

Полуян Вадим Петрович

«Главное, — рассуждал Левонтий, — берегись почестей, коими хотят одарить, чтоб, тебя купив, самим свободно владеть и подвластных своих утеснить».

Короче, не вырвался Макарьянич на прогулку с князем, хотя именно из-за его жены Акулины стал на все лето соломенным вдовцом Юрий Дмитрич. Дал ему Левонтий в стражу верных людей, того же Корнилку Олисейкова, письмоносца между посадничихой и княгиней, а еще Жданку Соломата, воинского десятника. Князь взял и своих: Афона Кострюка и молчуна Ивашку Светёныша.

Впятером поскакали за городскую стену. Даль завораживающая!

Красный лес зубчатой стеной — близко, сразу же через луг. Что пред этой естественной преградой искусственная крепостная, дубовая? Лесной заплот пушкой не пробьешь, все ядра увязнут. А поверху хлопочут птицы. Ведь их крепость в постоянной осаде: то дикая кошка карабкается по стволу, словно татарин по приставной лестнице, то коршун с противоположного дерева налетит, как литвин с придвинутой к самым стенам осадной башни. А еще выше — другие птицы, бесплотные, — легкие белые облачка, словно ангелы-хранители, как бы внушают: не бойтесь, мол, хлопотные пернатые, кликнем ветер, тряхнет дерево, — кошку сбросит, сыпанет сухой хвоей в глаза, — коршуна отпугнет.

Загляделся князь на лес и на небо, залюбовался летом. А Соломат с Олисейковым рассуждали о своем:

— Зима была тепла, без снега, и летом хлеб стал дорог, — посетовал Корни л ко.

Жданко похвастался:

— Купил загодя в Котельниче овса да прислал в свою Троицкую деревню под Хлыновом, дабы употребить на семя.

Афон Кострок не в пример вятчанам мечтательно высказался:

— Птицы в погожий день яко гусли поют!

Князь глядел на дорогу. Здесь расстался с Анастасией. Зачем она непоколебимо решила сопровождать Акулину Никитичну в землю Пермскую и Обнорскую к знахарскому нечестивому излечению? То ли терем чужой опостылел, то ли мрачность супруга стала невыносимой?

— Редкая немочь у твоей госпожи? — обратился князь к Олисейкову, хотя от Левонтия Макарьянича да и в пересказах Настасьюшки слышал о странных явлениях с Акулиной.

— Обумор! — повторил Корнилко уже знакомое слово. — Обомлевала она. Умирала по виду. Сшибет обморок, — бывало, трое суток лежит. Однажды чуть не похоронили!

— Говорят, — встрял Афон Кострюк, — кто обмирает, заживо на небесах бывает.

— Женские обмороки припадчивы, — заметил Жданко Соломат.

— Во всем похоже на смерть, — продолжал рассказывать Олисейков. — Лежит без движения, без сознания, без чувства и как без дыхания и биения сердца.

— Обмереть бы на целый век, — неожиданно высказался молчун Светёныш, — не глядеть бы на то, что делается!

Соломат возразил:

— Век спустя будет то же самое.

Князь решил переменить речь:

— Слыхано от купцов: живут пермяне просторно, зажиточно.

Жданко поддержал:

— Богатая земля! От Двины до Уральских гор. Издревле шлют оттуда на Русь серебро, меха куньи, собольи, рысьи. Народ грубый, невежественный, но добродушный.

— Далекий предстоит путь нашим храбрушам-странницам! — вздохнул князь.

Знакомый с женской перепиской Корнилко лишь усмехнулся:

— Храбра-то Анастасия Юрьевна, а у Акулины Никитичны смелости —

кот наплакал. Княгиня подвигла мою госпожу ехать в глухие зырянские места на Удору. Есть при верховьях Вычегды отдаленное селище Пырас. Туда бежал знаменитый волхв Пама, коего выгнал из Перми блаженной памяти епископ Стефан, что обратил в пепел главную кумирницу с идолом Воипелем. Пама хотел защитить свою веру, предложил обоим пройти сквозь огонь и воду. Стефан сказал: «Не повелеваю стихиями. Однако же велик Бог Христианский! Пошли!» Волхв думал лишь устрашить противника и отказался с позором. С тех пор он прячется в далеком краю: собирает единоверцев. Говорят, лечит все недуги.

Князь не на шутку расстроился:

— Супруга проведала, будто бы знахарь знатный есть у пермян. Вот и решила свозить обмирушу-подругу на излечение. К волхву разве бы отпустил?

Олисейков разъяснил:

— Княгиню ввел в заблуждение обнорский купчишка Парфей, тот, что доставил ей белого песца на воротник. Сам-то — новгородец литовских корней. Вот и спутал волхва со знахарем.

Князь опять рассердился:

— Отчего ж ты ранее молчал?

— Только что узнал, — оправдался Корнилко, — от человека, что приезжал к нам на ярмарку.

— Скажи об этом Левонтию Макарьяничу, — посоветовал Юрий.

— Сказал! — махнул рукой Олисейков. — Посадник только сплюнул три раза и проворчал: «Знахарь, волхв — один хрен!» И поехал глядеть, как мастер Еремей кладет церковь каменну.

— Эк-к его! — крякнул князь. — Да ведь жен наших выручать надо!

— Далеко-о-о они! — вмешался Жданко Соломат. — Путь от града до Устьвыма рекой Вычегдою до самого верху. Миновать придется речку Немянду с деревней Коченгой. Там живет племя князя Асыки: охрана против него нужна мощная!

— Он защищает волхва Паму, — досказал Корнилко. — Потому к языческой кумирне ни Стефан-епископ не дошел, ни после него Исакий.

Светёныш неожиданно спросил:

— Сами-то были там?

Олисейков передернулся, Соломат присвистнул. Афон Кострок ответил за обоих:

— Ни Боже мой!

Князь приказал:

— В город!

Все четверо поворотили коней.

Солнце, перевалив невидимую вершину, начало спуск, краснея и укрупняясь. Река несла на юг золотую воду. Жар еще был дневной: палящий, чуть ли не обжигающий, а ветер уже вечерний: колючий, знобкий, проникающий под застегнутое полукафтанье. Дозорный на дубовой крепостной башне дудел в сурну: самого не видно, а звук оглушительно резкий, далеко слышимый.

— Хороша суренка! — похвалил Кострок.

— У нас в Хлынове, — сказал Жданко, — дудят и в трубки, и в суренки, и бьют в литавры. Всего трубников, литаврщиков, сурначей будет человек сто. Иной раз на торгу заиграют вместе и заработают от купечества по золотой новгородке. За привлечение людей к лавкам!

Юрий уже не слушал спутников. Его думы были об Анастасии. Спешившись, отпустив людей, взбежал на высокое крыльцо. Тревога, волнение, дурные предчувствия томили грудь. А куда, к кому? Дом-то без жены пуст! Не высказать и не выслушать!