Юрий Звенигородский
Шрифт:
— Смилуйся, богомолец наш! Прости мое окаянство! Из-за меня, грешного, мор напал на Галич. Свирепствующая всюду язва объявилась и в нашем крае, сразила двух человек. Сегодня двух, завтра им не будет числа. Умилосердись, отче, вернись, благослови моих галичан и мое раскаяние!
Фотий молча жевал губами, наконец, сухо произнес:
— Подымись с колен, сын мой. Сядь на конь. Я последую за тобой.
Солнце после Предтечева Рождества одолело новую высоту и сияло гордо. С тем же победным чувством зазвонили колокола. Поле у собора Преображения вновь стало заполняться народом. Митрополит возвратился! Он стоял на высокой паперти, воздев руки, сложив персты для благословения. Меднокудрый, меднобородый иеродиакон, митрополичий глашатай, медным басом большого колокола возглашал творимую владыкой молитву, дабы слышали все.
Карета княгини
Князь, простоволосый, приближался к первосвятителю по проходу, отжатому охраной в плотной толпе. Шел, как майский пеший черный жук с короткими накрыльниками. И слышал слова молитвы:
— Владыка, Господи Иисусе Христе, Боже наш, долготерпевый о наших согрешениях и даже до нынешнего часа приведый нас…
Люди во всей многоликой массе не перемолвливались, не перешептывались, только дышали. Дыхание галичан, казалось, колыхалось волнами в ушах Юрия. Народ дышал, как единый кузнечный мех необъятным глазу размеров, дышал надеждой.
Князь подошел под благословение при последних словах молитвы:
— …Ты бо еси воистину истинное веселие… И Тебе славу воссылаем… ныне и присно…
Когда благословленный Юрий Дмитриевич отошел, к нему протиснулись и приникли лекарь Вигунт и знахарь Еска.
Первый прошептал в самое ухо, перекрывая колокольный звон, иеродиаконский бас:
— Больных больше нет. Мор остановился.
Второй утешил:
— У двух заболевших оказались багровые, а не синие пузыри. Багровые на третий день вытягивают. Приходит выздоровление.
Звенигородский и галицкий владетель дожидался владыку, опершись о сквозной церковный заплот. Чудо отступило? Бог смилостивился? Гора с плеч!
Фотия от соборной церкви к хоромам святительским служки повели по проходу, который стерегла княжеская челядь. Юрий Дмитрич присоединился к митрополиту.
В Крестовой, как давеча, сели друг против друга, как будто и не было никакой размолвки. Иакинф Слебятев вновь подал тот же свиток. Князь сызнова пробежал его хмурым взором. Чернец протянул заточенное писало, только что обмакнутое в орешковую жидкую краску для письма. Фотий наблюдал за Юрьевой рукой. Вот она решительно вознеслась, но не опустилась, задумчиво застыв над серым пергаментом.
— Высокопреосвященный владыко, — тихо промолвил князь. — Мне, сыну Дмитрия Ивановича, героя Донского, никак не можно навек, добровольно отказаться от своих прав. Дабы желаемое тобой приобрело законные основания, нужен третейский суд, коему я подчинюсь безусловно. Кто из наивящих особ может стать третейским судьей? Прежде мы привыкли уважать волю ханов ордынских. Сейчас правит в Больших Сараях Улу-Махмет. Не кажется ли тебе уместным обратиться к его суду? Не к Витовту же, не к Ягайле, латынам?
Фотий поморщился, потом усмехнулся в аспидно-черную бороду:
— По-твоему, басурман приличнее?
Князь тоже отвечал улыбкой, как можно более доброжелательной:
— Что бы там ни было, все-таки это наш басурман!
Митрополит велел своему боярину:
— Внеси исправление в грамоту.
Слебятев в оберегаемой всеми торжественной тишине склонился над свитком. Древние стены дома почти неслышно, как бы потусторонне, потрескивали. Капля воска упала на медь подсвечника.
Князь, приняв исправленный лист, узрел, что отныне он признает старшинство племянника, обязуется не искать под ним великого княжения сам собою. Но искать ханом. Кому хан даст ярлык, тот и будет великим князем. До тех пор между сторонами заключается нерушимый мир.
Юрий, завершив чтение, немедля приложил к свитку свою руку.
Фотий поднялся, тяжело опираясь на посох.
— Я, богомолец наш, завтра же пошлю в Москву двух бояр, — пообещал князь, — для заверения племянника в покорности и любви. Пока хан не рассудит нас.
Митрополит кивнул одобрительно, еще раз благословил. Ночевать в Галиче решительно отказался, отговорясь обилием неотложных церковных дел.
Юрий Дмитрич проводил его поезд до села Пасынкова и вернулся в свой терем.
В сенях ждали княгиня и сыновья, слава Богу, благословленные еще у собора первосвятителем.
— Што?.. Как?.. Все кончено? — спросила мужа Анастасия.
Юрий Дмитрич опустил голову на грудь:
— Отказался от прав до третейского суда хана.
Рассудительная жена предрекла супругу:
— Теперь будем ожидать этот суд до своей гробовой доски.
Княжичи же восприняли
— Давно бы так, татунька!
Ближайшим подручным слугой Юрия Дмитрича стал с недавних пор Ивашка Светёныш. Постоянно и окончательно, ибо соединило их одно горе. Без долгих приготовлений, без изнурительной, неодолимой болезни, как-то вдруг ушел из земной юдоли боярин Борис Васильевич Галицкий.
Ушел, будто дверью хлопнул. Пять лет назад, после памятного посещения Галича митрополитом Фотием, князь, как и обещал владыке, послал в Москву тех же Галицкого и Чешка, дабы подтвердить подписанную прежде грамоту о вечном мире с племянником, вернее сказать, о нерушимом до той поры, пока хан Улу-Махмет не рассудит их. Сам князь в Первопрестольную не поехал. Даже, когда сообщили о смерти родного брата Петра Дмитриевича, отговорился лихоманкой, трясовицей после простуды. Потом узнал: кремлевская боярская братия шутила по его поводу: трясется дядя от страха перед племянником! Услышав, махнул рукой: все не так! Настасья не отпустила, сославшись на моровую язву, что еще свирепствовала в Москве. Страх подумать: перемерли все сыновья дядюшки Владимира Храброго. Потом вот — Петр. Кто поручится, что Юрия Дмитрича избегнет чаша сия? Хотя про себя, в душе, он был более чем уверен: не столь язвы боится осмотрительная княгиня, сколь приставов, что именем отрока-государя, на самом же деле волей бояр, схватят мятежного удельного владетеля, ввергнут в тесноту, а затем… занемог заточенник и поминай, как звали! Однако с мужем о таких мыслях — ни полслова! Самолюбив князь! Не стыдно беречься Господней кары, зазорно страшиться козней людских. Так и ограничилась связь Галича и Москвы посылкой бояр. По возвращении Борис с Чешком разминулись: Данило поехал с докладом к князю, Галицкий завернул по личным делам в Звенигород. Обещал быть оттуда вскоре. Но, как после поведал Федор Галицкий, встретил он старшего брата «зело отягощенного черными мыслями». Борис, отходя ко сну, пожаловался: не может простить себе, как довел Господь до срама оказаться «на щите» в поединке с мальчишкой-племянником. Тщетно брат убеждал: судьба — оборотень, сегодня мачеха, завтра матунька, сейчас так, а через час — иначе. Борис не слушал, потому что не верил. Лик его был, — краше в гроб кладут. Братья по настоянию Федора легли в одной спальне. Ночью младший услышал вскрик. Вскочил: старший мертв! При обмывании оказалось на шее за левым ухом красное пятно.
Федор Галицкий, похоронив Бориса, обретается теперь с молодыми Юрьичами в Москве. Возмужавшие сыновья не вмешиваются в распрю отца с двоюродным братом. Посещают празднества в златоверхом тереме, занимаются с Всеволожем. Младший Дмитрий остался в Галиче. Старший же уговорил отца заслать сватов к князю Дмитрию Васильичу Заозерскому. Он твердо решил жениться на Софье Дмитриевне. Пришлось поближе узнать семейство, с которым выпало породниться. Елисей Лисица представил все сведения. Княгиня — единственная наследница: брат ее Андрей, почувствовав суетность мирской жизни, двадцати лет постригся в Спасском монастыре под именем Иоасафа. Покойный государь по какой-то причине не жаловал, не приближал к себе Заозерских. Сын его воспринял к ним отцовскую нелюбовь. Бояре только и ждут возможности присоединить Заозерье к Московскому великому княжеству. Сватовство среднего Юрьича произошло вовремя. Князь Заозерский при малой охране поехал в Орду и по пути был убит татарами, совершавшими очередной разбойный набег из Дикого Поля. На помин его души княгиня Мария отдала сельцо Куштской обители, что в густом лесу на озерах, близ рек Кушты и Сянжемы. Вдова часто приезжала сюда с припасами и с жаждой благословения от пустынников. Однажды вошла в деревянную церковку, где один из подвижников, преподобный Александр, читал Псалтирь в простоте пустынной, с обнаженной грудью, которую терзали насекомые. Он весьма огорчился безвременным посещением и сказал: «Не следует тебе, княгиня, назирать за нашим убожеством и недостоинством». Мария смиренно попросила прощения, а вскоре тяжко занемогла и прислала к пустыннику за молитвами. Александр отвечал: «Пусть готовится к вечной жизни». Сказал так отнюдь не в связи с давешним случаем, а единственно по предвидению. Спустя двадцать дней княгиня скончалась. Княжна Софья осталась круглой сиротой. Юрию Дмитричу следовало поспешить со свадьбой среднего сына, дабы окруженье племянника не обидело беззащитной наследницы.