Южный Урал, № 11
Шрифт:
— Славно. Где нашли?
— В Косом Броду.
— А вы сами-то откуда будете? — поинтересовался он после непродолжительной паузы.
— Из Полевского, — ответил один из беседующих.
— Из Полевского? — оживился Павел Петрович. — Ну что, как он? Изменился?
— Да есть кое-что. Криолит, завод большой. Гумешки, говорят, разрабатывать опять хотят. Домов новых понастроили, стадион. Церква-то знали, где стояла?
— Знал.
— Ну, так тут, около этого места, стадион нынче…
Павел Петрович докурил папиросу, молчит и задумчиво щиплет бороду.
Станция Мраморская. Недалеко от железнодорожной
— Старый заводик. Лет двести, не меньше. Самый тихий завод, какой знаю. Бывало, даже страшновато становилось: идешь по поселку — тихо, никого не видно… Все на заводе. Работали целыми семьями. А работа тихая: шир-шир по плите пилой. Придешь на завод, а там: сам — тешет, сама — вертит, ребята — ширкают. Двести лет камень тешут… А жили бедно, даже собак не держали, кроме попа мраморского, — тот здорового волкодава кормил.
Видно, было что воспоминания переполняют его, что с каждым оборотом колес паровоза он все больше уносится думами в прошлое.
На станции Сысерть вышел, походил по перрону и, возвратившись, сообщил, что станция, пожалуй, не изменилась.
Езда не дальняя, — от Свердловска до Полевского по прямой не более шестидесяти километров, — но Павла Петровича разбирает нетерпение, хотя он и старается не показывать этого.
— Вот они, Гумешки, смотрите! — спешит показать он в окно.
Поезд медленно подтягивается к остановке. За окном видны обширные, заброшенные выработки. Там и сям торчат трехногие буровые вышки. За ними, вдали, — поселок у подножия невысокой облысевшей горы. По другую сторону железнодорожного полотна дымит большой, обнесенный забором, завод.
Выходим из вагона. Павел Петрович на ходу осматривается и вполголоса, словно про себя, говорит:
— Изменилось, изменилось… Неузнаваемо стало…
О своем приезде Павел Петрович никого не предупредил, нас никто не ждал, не встречал. Наняли телегу, погрузили в нее чемоданы, сели сами, и незатейливый экипаж загремел по нескончаемой, вытянувшейся в одну линию главной улице поселка.
Примерно на половине пути возница обернулся:
— Вы у нас бывали? Я как бы видал вас…
— Бывал, — отозвался Павел Петрович. — Давненько уж.
— Я и не говорю, что вчера. Не вчера родился.
— Да и я не вчера, — с юмористической серьезностью возразил Павел Петрович. — Вижу по усам, с кем имею дело.
Когда телега остановилась около Дома приезжих, Павел Петрович вежливо осведомился, как фамилия возчика. Тот, в свою очередь, тоже спросил и, услыхав в ответ: «Бажов», сразу оживился:
— Как же! Петра-то Васильевича хорошо знал! Батюшку вашего. Это — шкатулка, значит… изумрудная!
— Малахитовая, — с улыбкой поправил Павел Петрович.
— Да, да!
Распростились уже, как друзья.
В Доме приезжих не оказалось ни одной свободной койки. Подвода уже уехала.
— Куда же мы теперь денемся? Лето, положим, не замерзнем, — шутливо-серьезно рассуждал Павел Петрович и, увидев, что спутник его озабочен создавшимся положением, поспешил успокоить:
— Ничего, тут у меня один адресок есть на примете. Пойдем искать.
На главной улице поселка жил бывший ученик Павла Петровича Н. Д. Бессонов, к тому времени —
Встреча была сердечной.
— Павел Петрович! Сколько времени не видались! Борода-то, что же это, совсем седая стала!
— Седая, Коля, седая… Да борода-то полбеды. Вот слова захлестывает…
— Бывает!
— Бывает, конечно. Но когда часто, так начинает на размышления наводить: не пора ли с полукона бить? Это у нас так говорят, — пояснил Павел Петрович и тут же внес поправку: — Говорили.
— Давненько я у вас не был. С женой последний раз приезжал, сколько же прошло?… — принялся он подсчитывать. — Девчонка младшая еще в чемоданчике была… Сейчас ей четырнадцать лет. Значит, годков пятнадцать прошло! Да и у тебя, гляди-ко, Николай Дмитрич, голова-то седая становится…
— Седая, Павел Петрович, да и плешивая. За сорок ведь уж стукнуло.
— Ребят-то много ли?
— Четверых рощу.
— Вот это хорошо.
Пока жена Николая Дмитриевича хлопотала у самовара, гости в сопровождении хозяина дома отправились на прогулку. Выйдя переулком на зады поселка, перешли по мостику речку и поднялись на гору Думную — ту, что видели еще от станции.
Гора увенчана памятником. Это — в память расстрелянных здесь во время гражданской войны коммунистов, борцов за народное счастье. На мраморном пьедестале — строгая фигура рабочего с винтовкой и молотом в руках. Статуя отлита на Каслинском заводе, известном своими художественными изделиями из чугуна.
Гора невысока, полога и без единого кустика. Там и сям из-под сухой, тощей, выгоревшей на солнце, травы высовываются острые ребра камней. Говорят, она исстари всегда была такой лысой. Но именно потому, что она открыта со всех сторон, с нее широкий вид на окрестности.
Павел Петрович сел на обломок каменной глыбы и тотчас запалил неизменную папиросу. Легкий ветерок обвевает его лицо, шевелит седую бороду, раздувая синий дымок и будя многие чувства. Не так же ли сиживал здесь когда-то дедушка Слышко — Василий Алексеевич Хмелинин, по прозвищу «Стаканчик», неутомимый рассказчик, впервые заронивший во впечатлительную душу юного Бажова глубокую любовь к родному слову, пробудивший в нем неистребимый — на всю жизнь — интерес к многодумной, красочной народной побывальщине-легенде?
У подножия Думной струится речка Полевая. На противоположном берегу ее — огороды. За огородами вплотную первые дома поселка. Яркими белыми пятнами сразу бросаются в глаза две недавно отстроенные каменные школы-десятилетки и множество новых домов, образующих целый поселок на окраине старого. Дальше, немного отступя от домов, начинается лес, и за ним, заслоняя горизонт, встает Азов-гора. На вершине ее чуть видна триангуляционная вышка.
Азов и Думная будто смотрят друг на друга, господствуя над всей окружающей местностью. По преданиям, от одной горы к другой раньше шла тропа, называвшаяся Азовскою. От этих основных возвышенностей по всему горизонту разбегается ряд менее высоких холмов, отчего линия, где сходятся земля и небо, похожа на старую пилу с затупившимися, изношенными зубьями.