Южный Урал, № 27
Шрифт:
— Ох, какая я дура, какая дура!..
Рогов срезал березовую ветку, содрал с нее побуревшие листья и шел, сбивая грязные головки крапивы.
Да, были в его жизни хорошие дни. Тогда он очень любил свою жену. И ничего, совсем ничего теперь не осталось от той любви. Прошумела лесным пожаром, остались горелые пеньки. Ошибся, и почувствовал это не сразу, не вдруг, а после двух лет совместной жизни. Почувствовал, но не поверил. Трудно ведь расстаться со своим счастьем и еще труднее понять, что счастья-то, собственно, и не было, была только иллюзия. Он как-то и не заметил, занявшись своей работой, когда жена успела растерять свои мечты. Круг ее интересов сузился, ограничился
Мать жены иногда вздыхала откровенно, вздыхала о том, что вот ее Лелечка могла бы найти себе более подходящего мужа. Господи, сколько у нее было женихов! А вот выбрала же! В глазах матери Рогов был лядащим, бесхозяйственным мужиком. Он никогда ничего не привозил из колхоза, даже поросеночка, хотя другие привозили. Рогов и дома бывал редко, совсем не смотрел за хозяйством. И корова, и овцы, и куры — все на лелечкиных плечах. Бабье ли это дело? Носится по району, как будто ему больше всех надо! Сам же ни бог весть какой начальник! Приходится вот им с Лелечкой перебиваться, не говоря уж о нарядах. Стыдно на люди показаться.
И они забирали у Рогова всю зарплату. Он сначала терпел, молчал. Никому ни разу не сказал, что у него даже приличного костюма нет, что этот несчастный плащишко заменяет ему пальто, а зимой вместе с телогрейкой — шубу. Ему совсем немного надо. Однако терпение истощалось. Участились скандалы, и Рогов старался меньше бывать дома.
Последняя ссора произошла недавно.
С заседания бюро Рогов вернулся поздно ночью. Дома все спали, во всяком случае так считал Рогов, когда тихо прошел в кухню и зажег свет. Он с горечью заметил, что ужина ему не оставили. Кое-как разыскал крынку кислого молока, хлеб и, когда доставал из посудины чашку, нечаянно уронил стакан, вздрогнул. В кухне появилась жена, заспанная, нечесанная. Она молча собрала осколки, бросила их в печку и села напротив. Некоторое время молчали, потом жена сказала:
— Мог бы и пораньше прийти.
— Не мог, — ответил Рогов, не переставая есть.
— У тебя вечные отговорки. А у нас с коровой что-то сделалось. Не встает.
— Ветеринара позови.
— Нет чтобы самому позвонить. Завтра позвоню.
— Сегодня бы надо было. Вот ты ходишь до полночи и не знаешь, что дома делается. Хоть сгори — тебе все равно.
— Положим, не все равно. И ты же хорошо знаешь, что я не бездельничаю. У меня и без коровы дел по горло.
— По-твоему, пусть она подыхает?
— Ну, чего ты ко мне привязалась?
— Завтра ты, пока не проверишь, что с коровой, никуда не пойдешь. Слышишь?
Рогов усмехнулся и сказал:
— Завтра я — в командировку. Позвоню ветврачу и поеду.
— Никуда ты не поедешь! Я к Лоскутову пойду, слышишь? Расскажу, как ты с семьей живешь.
Рогов посмотрел на жену, чувствуя, что раздражается.
— Ты вот о корове побеспокоилась, — сказал он, — а у меня не спросила: как я себя чувствую, как идут у меня дела!
— Нужно мне! — равнодушно ответила она, и это окончательно вывело его из терпения. Они поругались. Потом Рогов накинул на плечи плащ, выскочил на улицу и побрел, сам не зная куда. Очнулся за околицей; свернул в поле, добрался до первой соломенной кучки, оставшейся от комбайна, и лег на спину, закинув под голову руки. Так и пролежал до утра, опустошенный, обиженный, глядя с тоской на россыпь белых звезд на темно-синем небе.
…Сейчас, идя с полевого стана, он до мелочи вспомнил последнюю ссору, но тут же он вспомнил и хороший взгляд валиных глаз и
К вечеру Рогов добрался до «Южного Урала». Махрова он застал в правлении колхоза. Председатель приветствовал его шумно, а потом сказал:
— Здорово Лоскутова вы поскребли. Пора, давно пора, верно говорю…
— Не радуйтесь, — отозвался Рогов, усаживаясь у окна. — Боюсь, что и вам достанется…
— Эх, Рогов, Рогов, неуважительный вы человек: все шильцем норовите уколоть. Только мы стреляные воробьи. Привыкли.
— Плохая привычка.
— Конечно, хорошего мало, что и говорить, — вздохнул председатель и, услышав стук, крикнул: — Да, войди!
Вошла Лена Огородникова. На ней было ситцевое платье. Жакет расстегнут, русые косы свиты на голове аккуратненьким гнездышком. В ее осанке, в выражении лица было столько независимости, гордости, всего того, чем силен счастливый человек, что Рогов повеселел. Он радостно приветствовал Лену.
— Вот что, Огородникова, — нахмурился Махров, навалившись широкой грудью на стол, — ты брось фортели выкидывать. Хватит. Поумнеть пора.
Лена опиралась на дверной косяк, левую руку спрятала в карман жакета, а правой доставала семечки и невозмутимо лузгала их. На Махрова смотрела насмешливо, словно бы говоря: «Ну, покричи, покричи, с утра не слышала». И это его взорвало. Он пообещал ее оштрафовать. На Лену угроза не подействовала. Тогда он крикнул, что снимает с доярок. Она повела плечом: «Подумаешь, страсти какие!» Махров побагровел, стукнул кулаком по столу и вынес окончательный приговор:
— Выгоню из колхоза!
Лена выпрямилась, резко одернула жакет, в глазах вспыхнули гневные огоньки.
— Мы тебя сами вышвырнем! Ишь, налил жиром шею-то! — зло сказала она.
Рогов подумал, что Махрова хватит удар: председатель потерял дар речи. А Лена повернулась и вышла.
— С-сукина дочь! — наконец выдавил Махров.
Через полторы недели состоялось заседание бюро райкома партии. Район по-прежнему срывал хлебосдачу. После долгих и бурных споров Махрову объявили строгий выговор. Прокурор предложил снять его с работы. Но вступился Лоскутов. Он сказал, что теперь не время: закончится уборка, тогда можно вернуться к этому вопросу.
Махров вышел из райкома красный, как после бани, долго не мог отдышаться и на улице. Он начинал понимать, что для него наступает плохое время. И самое худое, что ответ-то придется держать не перед Лоскутовым, а перед колхозниками. Об этом ему сегодня еще раз напомнил Рогов, рассказав членам бюро о жалобах колхозников на Махрова, поступивших в редакцию.
…Заседание продолжалось. Остались члены бюро. На повестке последний вопрос: персональное дело Рогова. Да, жена сдержала слово: она была у Лоскутова. А тот уцепился — и делу дан ход. Говорил Лоскутов. Рогов слушал его, рисуя в блокноте бессмысленные завитушки, чувствовал на себе взгляды товарищей и краснел. Надо давать объяснения. Неприятно и тяжело. Все сейчас было противно Рогову в секретаре: и горбатый, с прожилками нос, и надменная складка у рта, и безукоризненно наутюженный китель, и сама манера говорить не спеша, растягивая слова и словно бы прислушиваясь к ним. «И говорит равнодушно, как о чем-то надоевшем и скучном», — зло подумал Рогов. Лоскутов не спросил у него ни о чем, не поговорил. Послал к жене инструктора «расследовать». Рогов ушел от жены бесповоротно и навсегда. С той памятной ночи он не был дома и не мог знать, как «расследовалось» его так называемое персональное дело. Он, конечно, предполагал, что могли наговорить на него жена и теща.