Южный узел
Шрифт:
И вот Сверчок ни в рудниках на цепи, ни в армии на лихом коне, а значит — нигде. Между небом и землёй. Нет ему приюта.
Василий Андреевич потоптался и ушёл. А Пушкин слёг. Заболел от обиды и волнения. Нервная лихорадка. Валялся жёлтый, как лимон. Ему пустили кровь, отчего человек с другим цветом лица побледнел бы, а наш арап приобрёл оттенок коричневатой дешёвой бумаги. Изредка являлся Вяземский. Разговаривал отрывисто, с плохо скрываемым упрёком: отказ задел и его. Потом уезжал в город, хлопотал, но впустую.
—
Князь Пётр обрывал сразу:
— Какое мне дело до Бенкендорфа, будь он хоть трижды добр? Неужели они нам помогут?
Сверчок морщился и отворачивался. Перо валялось на полу. Приходил издатель Соболевский толковать о тиражах и виньетках. Толклись подозрительные карточные знакомые, они легко давали в долг, зная, что со следующей публикации он непременно отсыплет сполна, и две, и даже три тысячи. Пушкин тяготился ими: присосались, как пиявки. Бежал бы куда глаза глядят!
— Нынче же поеду в Париж, — заявлял он, беспечно закидывая руки за голову. — Французы — наши союзники. Неужели откажут в паспорте?
— А в Париже что делать? — возражал Соболевский. — Думаете там работать?
— Напитываться впечатлениями, — смеялся Пушкин, но невесело, даже зубов не видать. — До осени далеко, а у меня случка с музой в сентябре. Пишется в деревне. В глуши. Здесь ни строчки не будет…
Дверь растворилась, и в комнату вступил князь Пётр Андреевич, имевший вид победный, но всклокоченный. Волосы торчком, очки запотели, физиономия довольная, хотя и саркастическая донельзя.
— Свершилось! — Он проводил время с шаловливой девочкой Россети, чьи черкесские глаза могли и обещать, и отбрить, как саблей. — Моя!
Сверчок в неистовом восторге соскочил с постели.
— Шампанского! Бегите вниз! Пусть запишут на мой счёт!
«Длинноват же у тебя счёт, братец!» — подумал Вяземский. Он проводил карточных друзей Пушкина насмешливым, неодобрительным взглядом.
— Ну! — нетерпеливо потребовал тот. — Как? Где? Подробности!
Соболевский почёл за благо откланяться. Намечалась оргия по случаю удачной охоты. А он был не любитель.
— Подробности опустим, — веско бросил Пётр Андреевич. — Много лишних ушей. Скажу только, что любит, как смеётся: зло, с досадой. И что я был не первый.
Шампанское, готовое в руках Сверчка ударить в потолок, зашипело и потекло по смуглым пальцам.
— И кто же сей счастливец? — озадаченно протянул поэт.
Князь нахмурился.
— Я прямо не спрашивал. Но по обмолвкам ясно, кому фрейлины приносят дань своей невинности.
— Каков! — возмутился Пушкин. Потом замотал кудлатой головой, не соглашаясь с собственным суждением. — Не может быть. Он совсем другой.
— Такой, именно такой, — поддразнил приятеля Вяземский. — Берёт как с крестьянок. Право первой
Пушкин не мог связать одно с другим и внутренне продолжал не соглашаться, хотя наружно и поддержал Вяземского.
— Но хуже всего, — князь Пётр снял очки и протёр их носовым платком, — что она его всё ещё любит. Вернее, — он поколебался, стоит ли говорить, — любит именно его, а все остальные…
Вяземский с досадой, не чокаясь, осушил бокал. Потом выдохнул в рукав, как будто пил водку. Сверчок смотрел на друга с искренним состраданием.
— Не говори, — попытался успокоить он. — Сравнение будет в твою пользу…
— Вот только утешать меня не надо! — рассердился князь. — Не тот повод. И не вздумай проболтаться княгине Вере.
Сверчка удивил его страх.
— Твоя супруга и сама не промах. Станет ли тебя стыдить мелочами? А зря ты женился.
Пётр Андреевич кивнул.
— Зря не зря, а дело прошлое. Вера — истинный друг. Да и хорошо иметь под боком законную блядь. Ты-то, гляжу, к Олениным зачастил. Хочешь всех и себя в первую голову уверить, будто влюблён?
— Я и сам пока не знаю, — Пушкин вернулся в кровать. — Какие глаза! Простые, как у ребёнка, вся душа видна до донышка.
— Кстати, тоже фрейлина, — заметил, ожидая предсказуемой реакции. — Гляди, когда окажется, что в бутоне уже побывал червячок, имей довольно ума не блажить об этом на каждом перекрёстке.
Кровь бросилась Сверчку в лицо.
— Нет. Не может статься. Твоя Россети глазами во все стороны сечёт. Мудрено ли, что ты не нашёл мёда в улье? А Аннет робкая, я сию породу знаю. Если уж тебе нужна вакханка, поедем к Закревской. Графиня принимает ночь-заполночь. А чистых не тронь!
Обида друга насмешила Вяземского.
— А что как я приударю за Аннет?
Пушкин задохнулся от возмущения.
— Не посмеешь!
— Почём тебе знать?
Они бы продолжали перебраниваться, если бы дверь в комнату наотмашь не распахнулась и внутрь размашистым шагом не вступила гренадер-баба в чёрном шёлковом бурнусе, капюшон которого она даже не считала нужным накинуть на голову.
— Сударыня, в Италии есть дерево, которое местные жители дразнят бесстыдницей, — сообщил Вяземский.
— Это платан, — не смущаясь, отозвалась графиня Закревская. Она сухо кивнула бывшему любовнику и повернулась к постели Сверчка. — Болеть? — гнев и обида слышались в её голосе. — Или пить? — чёрные глаза обратились на бутылку шампанского. — Сударь, я вас забираю к себе. Иначе увёрткам не будет конца. Мне сказали, вы играете сутки напролёт. Дурно.
— А ваш муж, мадам? — насмешливо осведомился Пётр Андреевич. — Неужели он потерпит любовника под своей крышей?
Аграфена Фёдоровна величественно повернулась к нему.