Джек Хиггинс
За час до полуночи

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Должно быть, он умер еще ночью, хотя я обратил на это внимание только с наступлением дневной жары.

Нельзя сказать, чтобы его смерть как-то подействовала на меня, – мне ведь наплевать даже на трупный запах. Здесь все уже давно умерло, за исключением меня, Стейси Виатта, великого чемпиона по выживанию. Давно прошло то время, когда бы я был способен приветствовать смерть по-дружески, вступить с ней в соглашение. Теперь я нахожусь в преддверии ада собственного изобретения, надежно защищенный от всего, что еще могут сотворить со мной.

Я уже три дня как в Яме – заключенные и охранники называют ее одинаково – в полной

темноте и невыносимой жаре, где ты гниешь в собственном дерьме и умираешь от недостатка воздуха.

Меня опускают сюда в четвертый раз с тех пор, как привезли в Фуадский лагерь, и каждая отсидка совпадает с приездом майора Хуссейни. Наш майор был в числе тысяч египетских солдат, вышвырнутых с Синая во время июньской войны, которым пришлось пробираться через одну из самых ужасных пустынь на Земле. Он видел смерть солдат, сотнями погибавших от жажды, и раскаленное солнце подействовало на него странным образом – зажгло в мозгу неугасимый огонь ненависти к Израилю, в дальнейшем приобретший параноидальный характер.

Казалось, майор повсюду видел евреев – постоянную угрозу безопасности Египта. И поскольку я был врагом его страны, осужденным за незаконную деятельность, то тоже был не кто иной, как еврей, которому каким-то образом удалось скрыть этот важный факт от суда.

В июле прошлого года я перегонял с Крита сорокафутовый катер, нагруженный золотыми слитками, для одного господина из Каира. Этот господин должен был встретить меня на берегу Рас-Эль-Канаиса и положить начало сложному обменному процессу, посредством которого кто-то в конце концов заработал бы состояние. Я так и не выяснил, что же произошло, однако в самый неожиданный момент появились два катера береговой охраны Объединенной Арабской Республики, а на берегу – с полроты солдат. В результате чего экономика ОАР получила подарок на сумму, эквивалентную стоимости полтонны золота, а Джон Смит – в ту пору неизвестный американский гражданин – семь лет лишения свободы.

Через шесть месяцев меня перевели из каирской тюрьмы в Фуад – рыбацкую деревушку в девяноста милях от Александрии. Сейчас нас здесь около тридцати человек, осужденных в основном по политическим статьям и приговоренных к дорожным работам в скованных цепью бригадах, хотя в данном случае мы строим новый пирс. Охраняют нас с полдюжины крестьян-волонтеров и надзиратель по имени Туфик – высокий толстый малый, который много и часто улыбается и ходит постоянно мокрый от пота. У него две жены и восемь детей. Туфик обращается с нами со всей возможной при данных обстоятельствах галантностью, хотя, как я полагаю, ему обещана премия, если он закончит пирс к концу июля. Это значит, что ему необходима вся наличная рабочая сила и он не заинтересован в чьей-либо смерти.

Человек, отошедший ночью в мир иной, не вписывался в какие-либо рамки: это был бедуин с юга, постоянно склонный к побегу, – агрессивное гордое животное, ни разу за свою жизнь даже не переночевавшее под крышей дома. Любая, достаточно хорошо охраняемая неволя означала для него смерть. Каждый знал об этом, даже Туфик, однако в лагере необходимо было поддерживать дисциплину, и наш приятель отправился в Яму в назидание остальным. Когда к нему присоединился я, он сидел здесь уже неделю.

Итак, вокруг моей шеи – деревянная колодка, к которой прикованы запястья на уровне плеч. Невозможно лечь или даже встать – концы колодки упираются в стену, и проклятая деревяшка больно давит на сонную артерию. Поэтому я сижу не шевелясь, задыхаясь от жары и плавая в собственном темном дерьме, и занимаюсь чтением любимых книг. Я читаю их страница за страницей, перелистывая в уме. Прекрасное занятие для мозга, которое постепенно уступает место следующей фазе – углубленному самоанализу.

Я начал с детства, с самых ранних воспоминаний – с дома Виаттов, стоявшего в десяти милях от мыса Код, с семьи отца, который никогда не любил меня, хотя я и не понимал этого до той поры, пока он не погиб в Корее в 1953 году. Мне тогда было десять лет. Тогда же мне стало ясно, что кровь Виаттов являлась во мне нежелательным фактором, ибо мать была родом с Сицилии. Вскоре мы переехали на остров – в большую прохладную виллу на высоком берегу моря рядом с Палермо, к моему деду Вито Барбаччиа, при появлении которого мужчины дотрагивались до шляп, кто командовал полицией, словно шахматными фигурками, и заставлял политиков дрожать, когда хмурился...

Вито Барбаччиа, капо[1] мафии, Повелитель Жизни и Смерти...

Добравшись до первого года учебы в Гарварде, я услышал над головой стук, загремела цепь, и по скребущим звукам я догадался, что с настила убирают камни. Когда дощатый настил был поднят, в яму хлынуло солнце, на мгновение ослепив меня. Я закрыл глаза, моргнул, и посмотрел на мир сквозь нежную золотистую дымку, которая подсказала мне, что день клонится к закату.

Над краем ямы нагнулся наш майор – маленький, высохший, прожаренный синайским солнцем, сдвинувшим ему мозги. Его оливковое лицо было истыкано прыщами. Рядом с ним стояли два солдата и Туфик, который почему-то выглядел несчастным.

– Ну что скажешь, еврей, – произнес Хуссейни по-английски, хотя мой арабский значительно улучшился за последние десять месяцев – вероятно, он считал недостойным использовать язык предков с типом вроде меня, затем поднялся на ноги и презрительно рассмеялся.

– Взгляните на это животное. – Хуссейни взмахнул рукой. – Скрючился в собственном дерьме. – Он посмотрел на меня сверху вниз. – Тебе это нравится, еврей? Приятно сидеть, измазанному в дерьме?

– Здесь не так уж плохо, майор, – ответил я по-арабски. – Один монах как-то спросил Бодхитхарму: «Что есть Будда?» – «Сушеное дерьмо», – ответил Учитель.

Майор в замешательстве уставился на меня. Он был так изумлен, что сам моментально перешел на арабский:

– О чем ты болтаешь?

– Для того чтобы понять это, нужны мозги, майор.

Пикантность ситуации заключалась в том, что я произнес эту фразу по-арабски, и все стоявшие рядом поняли меня. Глаза Хуссейни сузились, на скулах заиграли желваки. Он повернулся к Туфику:

– Вытащить его и немного прожарить на солнце. Когда я вернусь, то займусь с ним.

– Значит, еще не все потеряно, – сказал я и неизвестно отчего стал тихо смеяться.

* * *

Фуад – совсем маленькая деревушка, состоящая из нескольких десятков домишек с односкатными крышами и старой, покосившейся мечети. Здесь не больше двухсот жителей. Потрясающе нищая деревня – впрочем, как и большинство сел в Египте, хотя новый пирс был призван изменить ситуацию к лучшему.

В четырехстах ярдах от площади плескалось голубое Средиземное море. Прекрасно отдыхать на его берегу, если вы на пляже в Антибах. Мне удалось бросить взгляд на уходящий вдаль горизонт перед тем, как меня освободили от колодки и привязали за запястья к деревянному сооружению, сильно смахивающему на виселицу, которое стояло в центре площади.

При обычных обстоятельствах это доставило бы мне новые мучения, однако я настолько свыкся с болью за последние месяцы, что сама по себе она уже почти ничего не значила для меня. Быть привязанным подобным образом в дневную жару было бы, конечно, не очень приятно, но день уже клонился к вечеру. Во всяком случае, я открыл для себя, что если сосредоточиться на каком-либо удаленном предмете, возникает нечто вроде состояния загипнотизированности, которое заставляет время течь значительно быстрее.