За чертой милосердия. Цена человеку
Шрифт:
Спит поселок. Кажется, совсем и не велик он. Каждый дом знаешь по памяти... А все же больше тысячи сердец бьются в эту минуту под его крышами... Тысяча сердец — тысяча жизней, а значит, и тысяча судеб, которые продолжаются даже ночью. Пусть с тобой ничего в эту ночь не произошло Пусть твое сердце билось мягко и ровно. Но если есть рядом или по соседству неспокойное сердце, если с ним что-то случилось, то и твоя судьба какой-то стороной продолжалась в его радостном или горестном биении... Ведь чужая радость — это и твоя радость. Чужое горе — это и твое горе.
Они сидели на кухне и разговаривали почти шепотом. Но в доме стояла такая тишина, что Славик, если бы он не спал, мог из другой комнаты слышать каждое их слово.
— Ты не прав, Павел! Понимаешь ты это?
— Оля, я все сделаю... Я найду ее хотя бы на краю света. Я поеду сегодня же и разыщу ее. Без нее я не вернусь сюда! Я не буду оправдываться, говорить, что был пьян... Пойми и меня! Тогда мне казалось, что только так я и обязан поступить. Ради тебя, понимаешь? Неужели тебе никогда не хотелось сказать ему правду?
— Конечно, хотелось... Я много раз ловила себя на этом, а вчера даже начала с ним разговор. Начала и вдруг вовремя остановилась. Вдруг поняла одну простую истину. Если хочешь себе счастья, береги счастье других...
— Но нельзя же, черт побери, строить счастье на обмане! Рано или поздно это все равно выяснилось бы!
— Не шуми! Я согласна с тобой... Но здесь нет обмана. Ни он, ни я не обманывали друг друга. Помнишь, как это было?
— Неужели ты думаешь, я могу забыть!
— Какое это было унизительное состояние любить украдкой, любить с сознанием, что ты совершаешь почти преступление... И все это в такое время, когда не знаешь, вернется ли он из разведки, будем ли мы в живых завтра... Если бы не Орлиев, все могло быть по-другому.
— Ты жалеешь об этом?
— Давай никогда не будем задавать друг другу таких вопросов.
— Хорошо, Оля. Прости... Можно мне посмотреть на Славку? Я ведь никогда его не видел...
— Он спит, не разбуди, пожалуйста.
— Хорошо, хорошо, я даже не буду зажигать свет.
— Что же ты увидишь в темноте? Погоди, я включу свет.
— Не надо. Я посвечу спичкой... Ого, какой славный парень!
— Да, Славка вырос. Недавно ему исполнилось девять лет.
— Оля, мне мать говорила, что Славка меня считает своим отцом. Правда?
— Да. Она сама внушила ему.
— Оля! Может, она и не напрасно это сделала, а?
— Не надо сейчас, Павел.
— Я не сейчас... Я потом... Ты только не разубеждай Славика и не говори, что я уже вернулся. Хорошо, хорошо, я не буду об этом. Оля, можно мне еще посидеть у тебя?
— Извини, Павел. Мне в семь часов надо уже вставать.
— Тогда я поброжу во дворе... Как раньше, помнишь? Все равно сегодня мне не спать. А завтра я уеду и привезу ее во что бы то ни стало... Займу денег у твоего отца и поеду.
— Ну, отец не очень-то, пожалуй, расщедрится. Лучше у Анны Никитичны попроси.
— Ничего... я знаю один верный подходец и к дяде
— Спокойной ночи, Павел.
3
Когда Курганова наконец разыскали и он пришел к Орлиеву, у постели больного рядом с фельдшерицей сидела заплаканная Рябова. Увидев Виктора, она быстро поднялась, неслышными шагами пошла ему навстречу:
— Наконец-то! Он вас очень ждет...
— Что с ним?
— Сердце... Совсем никудышное сердце...
Кажется, ничто не переменилось в этой комнате. Однако тишина, белый халат и сильный приторный запах валерьянки уже сделали ее похожей на больничную палату. Осторожно ступая, Виктор подошел к кровати.
Движением глаз Тихон Захарович дал понять, что заметил Курганова, и даже чуть кивнул ему.
— Только, пожалуйста, недолго,— предупредила фельдшерица.
Виктор сел на ее место.
Орлиев лежал, глядя вверх, с застывшим, неживым выражением на красном, словно укрупнившемся лице. Он медленно и тяжело дышал, огромной волосатой рукой прижимая ко рту кислородную трубку. На лбу поблескивали капельки пота. Наконец Тихон Захарович оторвался от трубки, повернул голову влево.
— Спасибо, что пришел... А я вот, видишь, совсем... расклеился.
— Ничего, все наладится...
Почувствовав пустоту своих слов, Виктор смутился и принялся подтыкать свисавшее с кровати одеяло.
Снова некоторое время Орлиев дышал из кислородной подушки, Виктор смотрел на него, и с каждой секундой что-то ноЕог, совсем незнакомое открывалось ему. Как будто перед ним был уже не Орлиев, а чужой, никому не известный человек, долгое время выдававший себя за Орлиева. Ему даже не нужно было маскироваться— так похожи они внешне. Тот же тяжелый властный подбородок, тот же угловатый умный лоб, те же глубокие, идущие от суровости характера складки на лице, нависшие лохматые седые брови, недоверчивый пучок морщин у глаз, гневные крылатые ноздри с красными прожилками...
Теперь эти знакомые черты, застывшие в неподвижности, воспринимались как-то порознь, и лишь огромным усилием памяти их можно было соединить в одном лице. Ему не хватало главного, что всегда отличало Орлиева: силы, воли, движения.
Виктору вдруг подумалось, что если бы этот неподвижно лежащий человек сейчас решительно поднялся, строго посмотрел на присутствующих, все стало бы на свои места. Каждая черта вновь ожила бы, соединилась с другой. Даже одного короткого движения хватило бы, чтоб Орлиев стал Орлиевым. Но сейчас он не был способен и на это.
— Я слышал... у тебя... ушла жена? Уехала, говорят...
Застигнутый врасплох, Виктор поспешно кивнул. Было тяжело, очень тяжело начинать разговор о Лене, но Орлиев, с усилием повернув голову, смотрел на него неестественно блестевшим, воспросительным взглядом.
— Да,— подтвердил Виктор.— Она уехала... Наверное, в Ленинград. Получилось какое-то...
— Она вернется,— перебил Орлиев, медленно и четко выговаривая каждый звук.— Вернется... Это бывает... Если она жена тебе... а не...