За что?
Шрифт:
Пока моя соседка непрерывно трещала, я успела осмотреться.
Вот они, мои новые подруги, с которыми мне придется провести целых четыре года вплоть до самого выпуска. Многих я знала. Со многими у меня происходили даже «стычки» и «междоусобицы» в предыдущие институтские годы. Вон на последней скамейке сидит полная, не по годам рослая и не по годам развитая Зина Бухарина, дочь русского консула в Иерусалиме, всю жизнь свою проведшая в Палестине и привезенная сюда к нам год тому назад. Ее прозвали «креолкой» за матовое, бледное лицо, без тени румянца. У нее черные, кудрявые, как у негритянки, волосы и жгучие, черные же, огромные
— Кто она такая? Я не видела ее раньше в институте. Что это за красавица? Лермонтовская Тамара, наверное, была не лучше. Лицо юной грузинки, бледное, без кровинки, поражало своею красотой. Черные восточные глаза смотрели внимательно и грустно из-под прихотливо изогнутых тонких бровей. Крошечный ротик с тонкими губами платно сомкнут. Две огромные иссиня-черные косы падали змеями с прелестной головки, чуть ли не доходя до пят красавицы-девочки.
— Это новенькая, Гордская Елена, — поспешила пояснить мне Мила Рант. — Хорошенькая, не правда ли? Ее только в августе из Тифлиса привезли. У нее мать грузинка, отец русский. Мы ее прозвали «черкешенкой». Только и вооб-ра-жа-а-ет же!
— Неужели воображает? — повторила я машинально и тотчас же отвела глаза от красавицы, потому что все мое внимание теперь привлекла сильная коренастая фигура девочки, светло-белокурой со смелым, открытым взором, с насмешливой улыбкой, обнажающей поминутно мелкие, хищные, как у зверька, зубы.
Эту я знала. Ведь она была моим злейшим врагом в прошлые годы. Мы схватывались с нею поминутно из-за всякого пустяка. Хотя я была «четверка», а она только «пятая», Сима Эльская, или Волька, как ее называли в классе, не давала мне спуску ни в чем.
И, несмотря на это, мне нравился мой симпатичный враг за мальчишескую шаловливость и какую-то необузданную веселость.
Девочки не подходили знакомиться ко мне, делая вид, что меня не замечают. Они были слишком велики уже для того, чтобы нападать на «чужестранку» (как у нас называли оставшихся на второй год воспитанниц и вообще чужеклассниц) и слишком пропитаны осадками институтских традиций, чтобы обойтись со мной запросто и приласкать девочку, вошедшую в их классную семью помимо их воли.
Надо приготовиться.
«А lа guerre, comme а lа guerre», как говорят французы.
Что-то ждет меня впереди!
Посмотрим…
8 сентября
Как долго я не писала. Целую неделю. Если я буду так нелюбезна к моему дневнику — я далеко не уеду.
Вот оно, началось!
Как ни добры, как ни милы ко мне Стрекоза и Додошка, меня вовсе не пленяет заключенный «союз». В них есть что-то такое, что просто шокирует меня. Из-за этого все и началось. Вчера был четверг, приемный день. К Вере Дебицкой пришел
— Вера, не забудь меня! Дай мне, Вера! И мне! И мне!
Точь-в-точь как это делают нищенки на церковных папертях.
Ни Черкешенки, ни Вольки здесь, однако, не было, но, к ужасу моему, среди осаждающих Веру девочек я увидела знакомые лица моих обеих подруг. Стрекоза и Додошка не отставали от других, протягивали пригоршни и тянули сладенькими голосами:
— Вера, и нам! Не забудь и нас, Вера!
Швырнуть далеко в угол книгу, по которой я повторяла урок и присоединиться к группе, было для меня делом одной минуты.
— Позор! Срам! — зашептала я тихим, взволнованным голосом, дергая за платье то Додо, то Милу. — Как вам не стыдно клянчить! Попрошайки! Совсем без самолюбия! Подумайте только, ведь вы новенькие здесь, пришлые и вдруг!
— Не донкихотствуй, пожалуйста, Воронская! — поспешила обидеться Додошка. — Ведь и ты бы не прочь была, если бы…
— Доканчивай! — резко оборвала я ее, — если бы я была такая бесстыдница, как ты! Это ты хотела сказать?
Додошка сконфузилась до слез. — Я не понимаю, что вас так волнует, Воронская! — вмешалась в разговор Вера. — Разве было бы лучше, если бы они (тут она кивнула головою в сторону Додо и Рант) чуждались нас, как вы? Ведь вы чуждаетесь нас, согласитесь сами, Воронская, и это нелепо.
— Ну, конечно, нелепо! — подтвердила Стрекоза, получившая только что от Веры целую пригоршню шоколадных пастилок.
Я только вскинула на нее негодующий взгляд.
— Браво! Воронская! Браво! Ей-богу же в вас есть что-то рыцарское! Клянусь вам! — и белокурая Сима предстала передо мною во всей красоте своих сияющих насмешкою глаз.
Я поняла иронию, сердито передернула плечами и отошла от группы.
Между тем эта Сима мне нравится больше и больше с каждым часом. В ней есть что-то непосредственное. Дебицкая озадачила меня. Чуждаюсь их я, а не они. Неужели это правда?
Позднее, вечером, у меня произошла новая стычка с классом. Я просидела все послеобеденное время у моих третьих подле Марионилочки, а когда вернулась в класс, то была неожиданно поражена шумом и криками, господствующими там.
— Ага! Теперь мы знаем, почему вы все время у трешниц проводите! — вскричала своим резким голосом маленькая Макарова, подскакивая ко мне.
— Вы передаете наши баллы третьим и все, что делается у нас в классе! Это гадко! Нечестно! Недаром же вы чужестранка! Второгодница! Стыдно!
Вокруг меня теперь были злые, торжествующие лица. Девочки окружили меня тесным кольцом и кричали:
— Чужестранка! Шпионка! Передатчица!
Ни Рант, ни Додошки не было между ними, да если бы и были, то едва ли бы заступились за меня.
Обе девочки обижены мною. Я расстроила наш тройственный союз, я не дружу больше с ними.
Я стояла среди толпы этих рассерженных, нервных, взвинченных девочек и, скрестив руки на груди, повторяла с каким-то злобным наслаждением:
— Вы лжете! Я не могу передавать в мой класс, что делается в вашем, потому что считаю это низким. Да… А на низость я не способна, понимаете ли, не способна. Да!