За что?
Шрифт:
Так ничего и не выяснив, Бондаренко поспешил на ночную смену, чтобы по дороге в шахту еще поговорить с Гостицким.
— Мне кажется, дело тут не в милиционере, а в чем-то другом. Может быть, это какое-то восклицание, которое часто слышал Кунанбаев от следователя, но истолковал по-своему, — сказал задумчиво Гостицкий и добавил: — Однако это относится не столько к сфере юстиции, сколько к обыкновенным кроссвордам, а я не мастак разгадывать их.
И все же на следующее утро Гостицкий, вернувшись с работы и, видимо, сам заинтересовавшись этой юридической головоломкой, подошел к Бондаренко:
— А не означает ли этот «конный милиционер» — контрреволюционера?
Они
— А может, следователь говорил тебе, Кунанбаев, — «контрреволюционер»?
— Ну да, да! Сказал: «конный милиционер», — подтвердил Беймбет.
— Ну, вот видите! — улыбаясь, развел руками Гостицкий. — А теперь нужно расшифровать «левосерого».
Но «левосерый» не поддавался никакому истолкованию. Сколько ни бились с ним и Гостицкий, и Бондаренко, ничего не выходило. Сбивал с толку невыразительный цвет — серый, который был в основе инкриминированного определения. Всякий другой цвет еще можно было бы понять: красный — что-то революционное, черный — имеет отношение к анархизму, даже зеленый — чем-то связан с исламизмом, но — серый? Да к тому же еще — левосерый?
— Ничего не пойму, какая-то чепуха! — пожал плечами Гостицкий и уже хотел было идти, но остановился и посоветовал Бондаренко: — А вы спросите про «левосерого» у нашего воспитателя Делова…
— А что может сказать этот обленившийся придурок? — удивился Бондаренко столь несерьезному предложению серьезного человека, каким все считали Гостицкого.
— Не говорите, не говорите, — возразил Гостицкий. — Во-первых, Делов — бывший оперативник из органов, только проворовался и схватил за это десятку. Не исключена возможность, что он посвящен в тайны специфической терминологии. Во-вторых, он, кажется, работал какое-то время в Казахстане.
И все же Бондаренко считал, что от Делова в этом неясном деле мало толку, но иного выхода не было, и он, хочешь не хочешь, пошел искать Делова.
Найти воспитателя Делова в лагерном пункте было нелегкое дело. Осужденный за бытовое преступление, Делов принадлежал к привилегированному сословию заключенных и не имел ни постоянного места работы, ни каких-либо определенных обязанностей. В этом лагерном пункте, где были собраны политические преступники, он чувствовал себя во враждебном окружении. Зная наперед, что перевоспитать этих людей, которые считают себя невиновно осужденными, все равно не удастся, воспитатель Делов ограничил свою деятельность раздачей газет и писем да обязательным присутствием на разводах и проверках. В порядке воспитательского контроля он частенько наведывался к хлеборезу и на кухню и выходил оттуда сытый и довольный. Такая вольготная жизнь довела до того, что Делов сам стал подумывать о необходимости как-то активизироваться. Особенно после того, как кто-то на дверях его каморки написал карандашом: «У Делова нет делов». Это, бесспорно, была явная контрреволюция, и не мешало бы на автора этой надписи завести новое лагерное дело, но как ты его найдешь среди массы затаившихся людей?
А впрочем, может быть, именно это и привело к тому, что Делов заинтересовался Беймбетом и его следственными материалами.
— Пункт десятый и одиннадцатый? — переспросил он Бондаренко. — Но в какой же организации он мог быть?
Они вдвоем пошли расспрашивать Беймбета.
— Ты в Алаш-Орде [46] был? — строго спросил Делов. Но простодушный Беймбет отрицательно замотал головой:
— Ни в Алаш-Орда, ни в Кзыл-Орда [47] никогда не был. Только в Джамбул на базар ездил.
46
Алаш-Орда —
47
Кзыл-Орда — областной город в Казахстане.
— Значит, Алаш-Орда отпадает, — сказал, раздумывая, Делов. — А ты эсером не был случайно? — спросил он подозрительно и шепотом объяснил Бондаренко: — В Казахстане попадались с таким обвинением, но это были в большинстве случаев русские…
— Сером? — удивленно переспросил Беймбет и приложил руку ладонью к уху, чтобы лучше расслышать странное слово. — Сером не был. Колхозником был, пас коней, овец…
— А может, ты — левый эсер? — испытующе сощурил глаз Делов, и Беймбет сразу закивал головой:
— Да, да, следователь говорил: «Ты левосерый конный милиционер», а я ни в конной, ни в пешей…
— Ну, теперь все ясно — ему сказали: «Ты левый эсер, контрреволюционер», — закончил консультацию Делов и пошел из барака по своим воспитательским делам к хлеборезу.
— М-н-да, политик!.. — саркастически процедил Гостицкий, который издали наблюдал сцену допроса, а Бондаренко, довольный, что наконец выяснил вину Кунанбаева, сел рядом с ним на нарах писать жалобу.
— Давай-давай! — радостно потирает руки Беймбет. Он счастлив, что и ему напишут жалобу. — Так и пиши: ни в конной, ни в пешей милиции не служил…
Перевод с украинского Ярины Голуб
Галина Воронская
Галина Александровна Воронская (1914–1991) — дочь известного революционера, писателя и критика, организатора литературного процесса А. К. Воронского. В 20-е годы он был редактором первого советского «толстого» журнала «Красная новь», возглавлял писательскую группу «Перевал».
Галина Воронская училась в Литературном институте, должна была окончить его в составе первого выпуска, но в феврале 1937 года арестовали ее отца, в марте пришли за ней, а затем забрали и мать — С. С. Воронскую. Отца расстреляли в августе 37-го, мать во время войны освободили из лагеря как неизлечимо больную, и вскоре она умерла.
Их дочь Галина была приговорена к пяти годам лагерей: обвинение — КРТД (контрреволюционная, троцкистская деятельность). Свой срок она отбывала на Колыме, в совхозе «Эльген».
После освобождения в 1944 году она выходит замуж за И. С. Исаева, с которым была знакома еще по Литинституту, тоже бывшего узника колымских лагерей. Спустя пять лет, в 1949 году, Галина Александровна подверглась аресту во второй раз и получила «ссылку до особого распоряжения».
Лишь в 1957 году она была реабилитирована, посмертно реабилитировали и ее родителей. Вскоре удалось вернуться в Москву. Здесь Галина Александровна работала над романом «Северянка» и мемуарами. Последние два года перед кончиной полиартрит и тяжелая онкологическая операция сделали ее абсолютно беспомощной. Чтобы как-то отвлечь ее от боли, дочь записывала рассказы под ее диктовку.