За две монетки
Шрифт:
Гильермо бросил на спинку кровати мокрое полотенце, шумно сел сам. Свежевыбритый, прохладный, кажется, он прошел в ванной все необходимые духовные упражнения и построил внутреннее войско в надобные колонны по двое.
— Хорошо повеселились мы вчера, ничего не скажешь, — первые слова по сути дела, прозвучавшие в номере с момента пробуждения, разрушили злую магию — и, похоже, произносились именно для этого. Не следовало ждать от них еще и смысла.
— Нечего сказать, — эхом отозвался хриплый Марко.
— С сегодняшнего дня и до возвращения, — Гильермо хрустнул суставами пальцев, — у нас сухой закон. В качестве епитимии. Больше ни капли — кроме исключительных случаев, то есть, разумеется, мессы… и других исключительных случаев, которых, надеюсь, не будет. Это касается и пива, и вообще любых алкогольных напитков. Особенно учитывая, что они здесь исключительно плохие. Если будет праздничный обед в нашу честь, позволяются несколько
— Я об этом и думать не могу, — опять хрипло поддакнул Марко. — Какое там пить… Особенно как вспомню это… винное…
— Портвейн, — с омерзением пояснил Гильермо. — Притом не имеющий никакого отношения к Португалии. Ты-то ладно, ты человек… молодой и неопытный. Но я-то хорош! Я-то! Ведь вырос в доме виноделов. Я с семи лет мог различать сорта вина по запаху… По запаху! По цвету! Я же с первого взгляда знал, что это пить нельзя. Что этим, возможно, стоит прочищать канализацию, но вот уже в сад я бы это выплескивать не рискнул, если дороги садовые растения. Зачем я брал это в рот, да еще и в дикой смеси, да еще и позволял тебе проделывать то же самое, — с меня, должно быть, на Божием суде спросят. А что я отвечу? Отвечу: из ложно понимаемого чувства товарищества, а также, Иисусе и Мария, из беспросветной глупости, вызванной пьянством. За что мне, несомненно, стыд и позор.
— Я тоже виноват, — промямлил Марко уже совершенно без цели, чтобы разговор поддержать. — Сам же пил. Никто меня не заставлял.
— А мне сегодня мессу служить. Причем очень скоро. Причем без исповеди, потому что некогда и некому, и если я отправлюсь сейчас в здешний французский храм в поисках священника, это, пожалуй, будет еще хуже по части конспирации, чем распевать во вчерашней пьяной компании грегорианскую литургию, — Гильермо злобно встал, заходил по комнате в извечной собачьей нужде в движении. Попутно он собирал, выхватывая из разных мест — сумки, шкафа, ящика стола — и бросал на кровать вещи, могущие понадобиться сегодня: пару носков, еще связанных ниткой, маленький миссал, фотографию Марко (о Господи! Нет, конечно, это был всего-навсего его бумажник. Марко закрыл глаза, стыдясь быть сумасшедшим).
Он собирается служить, думал Марко, лежа в красноватой тьме, он будет служить, значит, ничего все-таки не было, иначе бы как? По крайней мере есть надежда, что иначе бы никак, а значит, ничего не было, поэтому Гильермо будет сегодня служить, а Марко-то, Марко будет прислуживать, хорош же он будет, прислуживать бледным от похмелья, качаясь от дурноты! Почему-то было ужасно стыдно не только перед Богом, Гильермо и собой, но еще и перед сестрой Таней.
Наверное, поэтому — и еще по причине смутной тяжелой тревоги, сидевшей в середине груди и почти физически давившей на желудок, Марко улучил минутку уже после обетов сестер, после мессы, на миг отстранившись от радостной и свободной суеты. Ему, в отличие от Гильермо, было кому исповедаться; он и сделал это, едва оделся, в том же гостиничном номере неловко встал на колени и с пылающим лицом сообщил Гильермо, что согрешил — вчера напился до потери контроля над собой и вел себя неподобающе. Гильермо на эту обтекаемую формулировку ничего не сказал, кроме поспешной разрешительной формулы, и лицо у него при этом было словно каменное. Стало ли Марко легче? Ни на йоту. Шум квартиры теперь проходил мимо него, едва касаясь сознания; похмельное тело, горюющая душа и нездоровая совесть — «было? Не было? Что было?» — прекрасно соответствовали друг другу. Сестры накрывали раздвинутый стол, Гильермо по-французски говорил Тане, новоиспеченной Доминике, что-то веселое, та сияла испуганной радостью, влюблено кивая каждому слову. Изо всех Марко видел четко только его. Его, еще в альбе поверх белой рубашки, его, рассеянно пробегавшего рукой по слишком длинным волосам — смотреть на него было скверно и стыдно, а не смотреть не получалось, так что Марко снял с полки знакомый по Мессе черный том — тихонько перекрестил сердце и наугад распахнул Писание, прижимая палец к странице. Старый способ, способ бабушки, способ Джампаоло. Способ еще святого Франциска. Спрашивать у Слова Божия, когда совсем прижмет, как кота дверью.
Скажи мне, Господи, что же мне делать в нынешней ситуации. Где выход-то, Господи. Куда девать, как разрешить эту боль.
Продираясь через русские буквы с чужими старинными ятями и твердыми знаками — что же, бабушкин «материнский молитвенник», семейная реликвия, был точно такой же — Марко тупо смотрел на Господне утешение от Матфея, прибереженное Им для Своего бедного ученика на краю русского лета. Смотрел и чувствовал, как на глаза наползают изнутри подлые слезы.
«Не две ли малые птицы продаются за ассарий? И ни одна из них не упадет на землю без воли Отца
Ага, спасибо, Господи.
Спасибо, блин, как выразился бы его новый знакомый Андрюха. Я заметил насчет волос. Очень актуально это, когда спрашивают, что делать, — две малые птицы за ассарий. Один малый мышонок за две монетки. Тут пришла кошка и съела мышонка, которого мой папа на рынке купил. И на то была, несомненно, Его святая воля. Не бойтесь же, вы лучше многих мышат.
— Вы Писание читаете, брат Марко? — подпорхнула сияющая Женя с глазами яркими, как цветы. Марко поспешно захлопнул книгу и натянул на лицо улыбку. Нечего портить хорошим людям праздник.
— Да, сестра… По-русски совсем иначе текст воспринимается. Интересно.
Глава 11
All together now [24]
Поздним утром 24 июля, часов эдак в одиннадцать по Москве, Марко выходил из гостиницы голодный, но наконец-то выспавшийся, по-собачьи потряхивая головой, чтобы вымести из нее остатки недоснившегося сна.
Это был первый солнечный день, выпавший в России двоим социям поневоле; небо совершенно очистилось, только на горизонте маячили мелкие облачка-барашки. Москва тонула в зелени, свет колебал алые флаги, нестерпимо отражался в Гильермовых солнечных очках. Тем сильнее он контрастировал с Марковым сном — странный был сон, оставивший островок тьмы, по ощущению, где-то между желудком и почками.
24
«Наконец все вместе» (песня «The Beatles»)
Во сне Марко был в Риме, в то же время являвшемся Москвой, потому что напротив Санта-Сабины располагался несомненный и убедительный ГУМ. В компании Гильермо, молчаливого Николая-психопомпа и странной компании, состоявшей из сестер, одновременно бывших Зиной и Томой, Марко старательно выбирал себе зонтик — почему-то нужен был именно зонтик, и Гильермо во сне раздраженно убеждал его брать черный, именно черный, потому что это, в конце концов, по-доминикански, по-мужски, по-взрослому. Марко с отвращением к себе поставил на место яркий желто-красный зонт, так приятно лежавший в руках, и взял черный, короткий и скучный, к тому же стоивший какие-то мифические 12 рублей. Надо бы наплевать, купить какой хочется, но уже было поздно — Таня (она же Тома) и Зина (она же сестра Женя) мило стрекотали с продавщицей (она же сестра Елена), зонт уже заворачивали, Марко отсчитывал купюры, ненавидя поганый черный предмет, который ему почему-то пришлось купить, да еще как бы по своей воле… А потом они выходили на улицу, и Марко тащил коробку с зонтом, неудобную и выросшую до размеров балалайки, и вот тут-то и начиналась засада — за стенами ГУМа вместо яркого дня была сплошная ночь, причем этого, казалось бы, не замечали ни девушки, ни Гильермо, радостно болтавшие о своем безо всякого внимания к Марко и удалявшиеся во тьму стремительными шагами, и он бы догнал их — но зонт казался слишком тяжелым, тормозил движение, неловко вываливался из рук… «Стойте, это же ночь, не могла так быстро сделаться ночь» — но со ртом у Марко было что-то не так, и он, поспешно обводя его изнутри языком, уже знал, что именно: снова какая-то дрянь, не то наросты, не то язык распух, препятствуя речи, и все это наддлежало поспешно вырвать, обгрызть, выплюнуть, чтобы докричаться… И еще при чем-то тут был месье Паскаль Жолио, молодая звезда фехтовальной сборной Франции. Ах, вот причем! Обнаружилось, причем как всегда слишком поздно, что он и Гильермо — это один и тот же человек, и выходить на помост ему сегодня ни за что нельзя, только не сегодня, его нужно было остановить, потому что это означало… что означало?
Будильник прервал этот довольно бессвязный кошмар, краткое лицезрение в зеркале собственных ровных зубов, надраенных мятным порошком, убедило, что во рту все в порядке — иначе и быть не могло. А теперь остатки темноты вымывал из головы солнечный свет. Марко постоял на пороге гостиницы, подставляя солнцу прохладное свежевыбритое лицо. Все было хорошо. Им с Гильермо просто нужно потратить целый день, потратить на что-нибудь веселое и необязательное, потому что олимпийские билеты у них кончились, деньги стремительно подходили к концу, а при этом безумно хочется, чтобы хватило на мужские командные соревнования по той же рапире. Это завтра и послезавтра, четыре билета — целое состояние, а еще надо что-то кушать, хорошо хоть, все надобные балалайки уже куплены (Марко покраснел пятнами, но не стал напоминать, что балалайку и прочее он покупал «на свои»). После ресторана «Украина» нетрудно слегка затянуть пояса, а к сестрам то и дело ходить отнюдь не рекомендуется, чтобы их не подставить — наоборот, хорошо бы сделать заметный перерыв.