За две монетки
Шрифт:
«Плюх, плюх», — за спиною, в стеклянной бутылке, короткие волны бились о берег. Сейчас я схожу в душ, а потом лягу, блаженно подумал Марко; глянул на часы — не верилось, что всего девять. Усталость тоже радовала, позволяя ощутить себя по-настоящему живым.
Квадрат света от дверей гостиницы четко очертил их тени — бледные фонарные и четкие дверные, и еще совсем расплывчатые лунные, три Гильермо с младенцами на руках (это зверь Чебурашка), три Марко-горбуна… Кстати о горбунах: небольшая фигура, сидевшая в тени на лавке в позе почти безнадежного ожидания, распрямилась им навстречу — и Марко даже успел слегка испугаться, пока не узнал. А узнал он не сразу — и Гильермо тоже, судя по тому, как сощурились его темные глаза, как не сразу они
— Николай?
— Здравствуйте. Не ожидали, — сказал Гильермо по-английски, очевидно, после сегодняшнего дня подзабыв, что это не единственно верный язык для общения с русскими.
Николая, племянника сестры Анны, действительно было трудно узнать. И виною тому не плохое освещение, не прозрачные тени листвы, пробегавшие по его лицу. Его обычное неуверенное выражение на этот раз сменилось на нечто среднее между скорбью и паникой, а круги под глазами были так темны и велики, что почти меняли форму самих глаз.
— Николай?… Что-то случилось?…
Это Марко вспомнил наконец, что он имеет право хоть с кем-то говорить по-русски. Гильермова рука, протянутая для приветственного пожатия, замерла в воздухе.
Племянник Ивановской улыбнулся так, будто его пытали.
— Простите… Здравствуйте. Я так долго тут… Ждал и ждал, простите меня. — И сразу, без предисловий, как камнем бросил: — Срочно нужно к умирающему.
Гильермо немедленно подобрался, превращаясь в священника.
— У нас есть время подняться в номер, взять все необходимое?
— Нет… Не надо. Там все есть. Идемте скорее.
Взгляд Марко метнулся от фотоаппарата, веригами висевшего на шее, к Чебурашке под мышкой его товарища — вот уж неуместней не придумаешь — но ничего же не поделаешь, смерть не знает оправданий. Ноги мгновенно перестали гудеть — вернее, гудят они или нет, стало совершенно неважно.
— Ваша тетя?…
Почему-то он был уверен, что речь об Ивановской: наверное, по крайнему изможденному отчаянию в лице Николая, которое могло быть вызвано только бедой с близким человеком. И спросил-то для проформы, так что не сразу понял ответ, и едва не споткнулся от изумления уже на пути обратно к метро.
— Нет, не тетя Виктория. С ней все в порядке, да… в порядке. Другая… сестра… старушка. Из общины, — добавил он торопливо, словно находя оправдание тому, что не послали за приходским священником. — Очень надо спешить.
Последние слова были совсем неуместны — он выкрикнул их, считай, в спину Гильермо, который по своему обыкновению вырвался вперед и обернулся из-под фонаря в ожидании спутников, нетерпеливый, как гончая, взявшая след. Застывший в идеальной стойке породистого пса.
Через пять минут — все трое сбежали вниз по эскалатору, причем Гильермо, хотя и был самым старшим из троих, бежал быстрее прочих, перепрыгивая через ступеньки — они с грохотом летели в полупустом вагоне под Москвой. Гильермо стоял с четко очерченными скулами, будто стиснув зубы, и смотрел в темноту проносящегося мимо туннеля, что-то неслышно повторяя. Молился? Просто вошел в собственный долг, как входят в церковь с улицы, и от веселого туриста, такого достоверного всего полчаса назад, не осталось и следа?
Зверя Чебурашку сложили пополам, так что грустное плюшевое лицо прижалось к животу, и затолкали в рюкзачок: не являться же, в самом деле, в дом умирающей на последнюю исповедь с игрушкой в руках. На издевательство похоже. После полуюмористического запихивания усилиями трех мужчин Чебурашки в сумку говорить стало решительно не о чем: обычное ощущение спешки в быстром транспорте, спешки, когда ты ничем не можешь ускорить процесс и хорошо бы спрятать глаза в книгу.
— Хорошо хоть, у нас вино для мессы есть, — нарушил молчание Марко, желая хоть что-то сказать. Обращался он к Николаю, желая его, наверное, подбодрить: слишком желтым и худым тот казался, будто неведомая смерть стояла за его собственной спиной, а не у ложа чужой старушки. — Хлеб-то там,
— А? — Николай едва ли не подпрыгнул на месте, когда Марко к нему обратился. Он был и впрямь очень взволнован, сидел как на иголках. Марко стало его ужасно жалко — и за торопливый страх смерти, и за голубую рубашку, застегнутую неловко, на половину пуговиц, будто он одевался уже на бегу.
— Эта… бабушка — она вам очень близка? — он спросил и сам понял, как глупо прозвучал вопрос. К счастью, он утонул в шуме поезда, а Николай, едва ответив — «Да, есть хлеб, я думаю, я уверен» — опять погрузился в себя и не переспросил.
На том же самом «Проспекте Маркса» нужно было переходить на другую линию. Надо запоминать, как мы едем, сказал себе Марко — возвращаться-то, скорее всего, без провожатых. Не запутаться бы — хотя чего волноваться, если путеводитель по-прежнему в рюкзаке. Из рюкзака звучал неотвязный «зов моря», пока трое мужчин быстрым шагом неслись по длинному серому переходу. Ехать было и впрямь недалеко — всего одна станция, и в очень красивом вестибюле с толстыми колоннами и фонарями, росшими из пола, как подземные деревья в пещерах Мории (раз уж сегодня вспоминается Толкин, то вспоминается вовсю) Марко пожалел, что некогда вытащить фотоаппарат. И устыдился своих мыслей: речь идет о смерти, о человеческой жизни, а он, эгоист, размышляет, что хорошо бы сделать фото… Он усилием воли заставил себя думать о смерти, вызвав к жизни ряд странных образов (зов моря, дедушкин крестик в дорогу, похороны одного из пожилых братьев — процессия со свечами выходила из храма в яркий день, где свечные огоньки терялись на фоне большого солнца). Пришло и несколько вполне пригодных молитв. Загибая пальцы, Марко начал читать Розарий — скорбные тайны, раз такое дело. Чем хорош Розарий — это один из немногих способов молиться на бегу.
— Далеко отсюда? — успел спросить он между «nunc et in hora mortis nostrae» и новым «Ave», держась нога в ногу с Николаем.
— Нет, совсем чуть-чуть еще… Вот сюда, в ворота.
Ярко освещенная площадь перед метро осталась за спиной, широкая улица с двумя рядами фонарей прогрохотала мимо синими троллейбусами и парой легковушек. Уже на другой стороне были нужные воротца — меж двумя красивыми домами, один из них, кажется, даже с колоннами, и ворота были тоже почтенные, кованые. Правда, запертые — кроме узкой калиточки сбоку, тоже кованой, тоже очень почтенной. В такт молитве Марко с любопытством приглядывался, почти принюхивался к новой и чуждой жизни. За калиточкой оказался двор — круглый, зеленый, с несколькими старыми деревьями — кажется, тополя, те же пыльные городские тополя, что по ночам начинают пахнуть лесом и концом лета, — довольно светлый дворик, уличных фонарей хватало с лихвой.
— Сюда, — позвал Николай неверным от спешки голосом. Марко и Гильермо, теперь замедливший шаг, покорно свернули за ним, огибая газон. Марко обернулся — слева на фоне темного неба выделялся черной громадой православный храм. Кресты, скученные угольные купола — последний лоскут открытого пространства. Днем было бы очень красиво, сфотографировать бы днем, но сейчас почти ночь, и Марко, автоматически перекрестив сердце большим пальцем, уже не отвлекался.
За большим двориком последовал второй — уже куда меньше, почти совсем темный. Такие цепи подворотен бывают в каждом большом городе — анклав в анклаве, горло, желудок, прямая кишка: куда выведут — непонятно; но этот двор действительно был темен и узок, особенно царапнул взгляд козырек над подъездом справа, в глубине двора: там безо всякого ветра, словно от толчка, вяло покачивалась лампа в железной клетке фонаря, и плавающий круг света давал понять, что стены дома желтые — кажется, желтые. Сердце Марко, всегда подверженное клаустрофобии, неприятно дернулось. Поднял голову, ища сверху поддержки — и впрямь увидел со дна темного колодца несколько ярких и холодных, уже совсем августовских звезд.