За его спиной
Шрифт:
И опять не смогла взять себя в руки. Хоть и стыдно было, и глупо, и вроде взрослый я человек, но сегодня эти все логические доводы отходили даже не на второй, а на десятый план.
А на первом был ужас.
Такой кромешный ужас, что мне хотелось сойти с ума. Как Офелии. Просто свихнуться и оказаться в своем, таком маленьком, таком безопасном мире. Там, где нет никаких проблем, страха, отчаяния, крови на рабочих ботинках Бродяги и на его пальцах. Где нет остановившихся глаз отца, изломанного тела
“Я больше не увижу его усмешку!”, — приходит понимание, стучит в висок до боли. И облегчения. Неправильного, потому что нельзя радоваться смерти человека! Но я радуюсь… Наверно… По крайней мере, не расстраиваюсь…
Его отец убил моего. И мачеху мою, девочку, всего на два года старше меня самой… Отец хотел еще сына… У меня мог бы быть брат… Теперь не будет.
Боль в виске становится невыносимой, и я сдавливаю голову пальцами, покачиваюсь… Идея сойти с ума все больше кажется привлекательной…
Но чернота неожиданно становится плотной, обнимает меня со спины и шепчет на ухо хриплым, прокуренным голосом:
— Ну чего ты, котенок? Испугалась? Устала? Сейчас я свет…
Его руки на плечах, словно теплое, ватное одеяло, которым меня когда-то укрывала бабушка и на печку-лежанку отправляла, если внезапно после речки подхватывала сопли…
Бабушка умерла, когда мне было десять, и я забыла, честно говоря, уже и ее лицо, и голос ее… А вот это ощущение защищенности, тепла, обволакивающего, хранящего, неожиданно вспомнилось.
Бродяга попытался убрать ладони, но я торопливо положила сверху пальцы, сжала, не в силах запротестовать, но пытаясь хотя бы так, хотя бы невербально дать понять, что не хочу, чтоб он отодвигался. Что мне не страшно только здесь, рядом с ним, за его спиной…
Я очень боялась, что он не поймет этого, а я не смогу правильно сказать…
Но Бродяга понял, замер послушно, только ладони его стали еще тяжелее, плотнее легли на плечи, уже не ватным одеялом, а оковами… Не болезненными, а просто тяжелыми. Удерживающими.
Он засопел едва слышно, а затем чуть сильнее прижал меня к груди, обволакивая своим запахом, таким неповторимым, мужским, защитным.
— Не бойся, Ляля, — тихо проговорил он, — в случае чего… Ты только свидетель…
Наверно, он думал, что я боюсь именно этого, ответственности за произошедшее, потому и сказал так.
Но я лишь только всхлипнула от простого понимания: если нас найдут, то его заберут. От меня. И даже сама мысль, что Бродяга может неожиданно исчезнуть из моей жизни, была до такой степени пугающе-болезненной, что я снова затряслась, зубы застучали, никакой возможности это контролировать не было.
Бродяга, поняв, что сказал что-то не то, торопливо развернул меня к себе, опять приподнял за подбородок, хотя не знаю, что он там видел, в этой
— Ты чего? Ну-ка, успокаивайся… Никто нас не найдет…
— Но полиция… — прошептала я.
— Решим.
— И… Отец Марата…
— Разберемся… Нам, главное, ночь пересидеть и связь найти. А это только утром… Потерпишь?
Я кивнула, жесткие пальцы скользнули, чуть помедлив, по шее вниз, а затем пропали…
И эта потеря ощутилась острой опять, больной.
Всевышний, я без него и минуты не могу! Не могу!
Неосознанно подалась к нему, наощупь, слепо вытянув перед собой ладони, но Бродяга как-то очень тихо, легко, скользнул в сторону, только теплый ветерок дал понять, что оно было, это движение. Как он так умеет, при его массе тела, настолько мягко, настолько незаметно ходить?
— Я сейчас свет зажгу, — комментировал Бродяга свои передвижения, — окна открывать нельзя, конечно, маловероятно, что тут будут искать, но палиться в любом случае не стоит…
Я только чутко отслеживала его передвижения, напоминая себе перепуганную комнатную собачку, потерявшую нюх и теперь только визуально способную определить, где именно находится ее хозяин.
Сама же стояла, обняв себя руками, чуть покачиваясь и тупо ожидая, когда Бродяга решит наши жилищные проблемы.
Помощи от меня никакой в этом вопросе быть не могло. Как и в других, впрочем…
Момента моего перемещения из дворницкой в машину Марата я не запомнила. Как и того, что было перед этим.
Только отрывистые кадры: вот Марат глумливо спрашивает меня о чем-то, а я не могу даже сказать ничего в ответ, такой ужас внутри, беспросветный, кромешный!
Вот за его спиной вырастает огромная фигура Бродяги, а дальше хруст, вопли, стоны, дикий вой кого-то из парней, мат Марата, неторопливые, нарочито медленные движения Бродяги, какие-то… неопасные, что ли? Внешне не опасные… А вот последствия от них страшные… И кровь на его руках… И на ботинках… Почему-то яркая, нарядная… И кажется, что ее так легко оттереть… И, если ототрешь, то все кончится…
Машина мчалась куда-то в черноту ночи, Бродяга, непонятно, каким образом уместившийся за рулем, вел ее спокойно и уверенно, и периодически поглядывал на меня, скукожившуюся на соседнем сиденье. И взгляды его были той соломинкой, что удерживала от шага за грань безумия.
Потом была другая машина.
И еще одна.
Откуда Бродяга их брал, я не выясняла, да и плевать было.
Вообще, складывалось ощущение, что мы не едем, а телепортируемся. По одному взмаху ресниц. Моргнула — и новая машина. Еще раз моргнула — и пригород уже. Еще раз — и темная дорожка между высоких, запущенных кустов, ветхий домик турбазы или дачи какой-то заброшенной…