За годом год
Шрифт:
Василий Петрович с Валей взобрались на крутой откос и по пыльной дорожке, которая тут не вилась, а прямо бежала к далекому пригорку, скрываясь только в низинках, вошли в золотой ржаной разлив.
Рожь стояла, объятая особенным полевым зноем. Колосья, налитые и склоненные, не шевелились и были теплыми.
В суходоле, поросшем кустиками, травою и цветами, Валя, боясь быть манерной, потянула Василия Петровича за собой. С увлечением стала объяснять, как называются цветы, когда и как начинают они цвести, какие травы лекарственные.
— Это аистов клюв, — говорила она, срывая лиловый цветок. —
— Нет…
Костер они решили разложить в лощинке. Валя побежала собрать сухой травы и хвороста. Василий Петрович побрел за нею, но вскоре отстал. Когда он вернулся почти с пустыми руками, Валя уже, склонившись над кучкой прошлогодней хвои, раздувала огонь. Рядом лежали хворост и похожий на омара пень.
Она попросила достать кулек. Разостлала газету, вынула из сумочки ножик. Ловко заострив прутик, насадила на заостренный конец ломтик сала и передала его Василию Петровичу. Потом, сделав то же самое для себя, деловито принялась жарить сало на веселом, бледном на солнце огне.
Ломтик пухнул, затягивался румяной корочкой, сердито шипел. Повертывай сало, Валя незаметно глотала слюну. Когда на ломтик набегала янтарная капля, подносила его к хлебу и осторожно снимала каплю. И Василий Петрович, как прилежный ученик, повторял все, что делала она.
Ели с аппетитом, кусая так, чтобы не коснуться губами горячего сала.
— Расскажите еще что-нибудь, Валя.
Она воткнула свой рожончик в костер, вытерла губы и украдкой взглянула на Василия Петровича. Она была уверена — сейчас увидит в нем что-то новое, не замечаемое раньше. Захотелось узнать, что он думает, чувствует.
Бледный от усталости, в мешковатом костюме, Василий Петрович выглядел буднично, неинтересно. Только прищур глаз, высокий, открытый лоб и волнистые, зачесанные назад волосы придавали его лицу какую-то стремительность. Нет, Вале хотелось, чтобы он был иным. Каким? Более ярким, необычным. Но… чтобы ярким и необычным был именно он — Василий Петрович…
Она сидела, обхватив колени руками, склонив голову. В такой позе выглядела маленькой. На коленях, спущенные с плеч, лежали косы, Их хотелось погладить, взять на ладонь.
Василия Петровича обдало одиночеством, и он лёг на спину.
Над ним синело небо. Высоко крылатым комочком трепетал жаворонок. Его песня звенела, лилась с высоты. Вокруг мирно стрекотали кузнечики. Пахло чебрецом, сырой землей, корнями. И от всего этого Василию Петровичу стало еще более одиноко.
Неподалеку из борка вышла девушка в цветастом платье. Приложив рупором ко рту руки, громко позвала: "Во-ло-о-дя!"" — и так стояла, пока от дальней гривки борка не вернулся ее оклик: "ло-о-дя!"
Валя встрепенулась.
— Какое у вас самое заветное желание, Василий Петрович? — спросила она.
— Мое заветное?
—
— У архитекторов, как говорят, одно только есть, — стараясь отделаться от щемящего чувства, ответил он шуткой. — Построить себе памятник, но не лечь под ним. Хоть это очень сложно, Валя…
Вера не чувствовала вины перед мужем. "Пусть он и так благодарит", — говорила она Понтусу, хотя, за что и почему Василий Петрович должен быть ей благодарен, не объясняла.
Для себя она выдумала — а может, и была в этом доля правды — оригинальное оправдание и с течением времени поверила в него. Что поделаешь, ежели Василий Петрович чудак-идеалист. Ему не хватает ни практичности, ни желания заботиться о семье. Он витает в облаках и способен на глупости, особенно если дело касается службы. Поэтому ей самой приходится принимать меры. Все, что она делает, делает не только ради себя. Ее забота — сын и, если хотите, сам Василий Петрович. И это она, наверное, имела в виду, говоря, чтобы муж благодарил ее.
Но дело все-таки обстояло несколько проще. Вера говорила: "Пусть он и так благодарит". И в этом "и так", очевидно, была более достоверная причина ее сближения с Понтусом. В душе Вера считала, что муж не дает ей всего, на что она имеет право. Она хотела жить. Как? Лучше, полнее, чувствуя, что ты живешь. Ее тогдашний отъезд в Москву был не только бегством из Минска. К тому же шли годы, и это тревожило Веру, Она все пристальнее рассматривала себя в зеркало, словно не веря, проводила ладонью по лбу, по щекам, разглаживала кожу под глазами. И успокаивалась, лишь, когда глядела на свое тело, — оно оставалось молодым, годы его щадили. Война подсознательно обострила жажду жизни. Смертями напомнила: "Ты тоже смертная, и не так уж много нужно, чтобы вот ты была — и тебя не стало. В жизни все проще, чем об этом говорят!"
Скорей всего, Понтус был первый. Каждый приезд его в Москву приносил Вере какую-то радость, — ресторан, театр, необыкновенно проведенный вечер. Понтус выглядел солидно, с ним нигде не стыдно было показаться. Он умел, когда надо, молчать и на многое не претендовал. К тому же от него в какой-то мере зависела судьба мужа, а значит, и ее с сыном. Понтус же вообще мало задумывался при таких обстоятельствах. Попадалась возможность — и он ее использовал. Победа льстила самолюбию, возвышала в собственных глазах, да и сама жизнь становилась приподнятой.
К тому же люди, которые зависели бы от него, были для Понтуса не лишними. За годы руководящей работы он приобрел определенные знания, ориентировался в обстановке, научился комбинировать, мог подать идею, умел подметить отрицательное, с помпой раскритиковать неугодный проект. Но он понимал — стоит ему потерять должность, как авторитет его рухнет и все собственные работы будут проваливаться в первой же инстанции. С другой стороны, чтобы удержаться в должности, необходимо было во чтобы то ни стало укреплять мнение, что он человек творческий. С этой целью Понтус даже отказался от половины ставки, которую имел право получать за проектную работу в Белгоспроекте, но зато работал дома, был свободен от обязательных заданий и имел под руками Барушку, которому добился оплаты за сверхурочный труд.