За годом год
Шрифт:
Веру, как и многих, вводили в заблуждение выдержка, опытность Понтуса, и она верила в него. Вопреки своему намерению порвать с ним, приехав в Минск, она не переставала встречаться с Понтусом. Встречи были короткие, оскорбительные, но отказаться от них мешала не только личная слабость, но и авторитет Понтуса. Он лишал Веру воли; зная его хватку, она даже стала его побаиваться. Да и трудно остановиться камню, если он покатился с горы.
Сегодня она долго думала о себе. Думала, чувствуя себя несчастной, и мысли ее все время возвращались к одному: надо что-то предпринять. Но и в этом таилось двойственное и лицемерное: она не
Это было просто не похоже на него.
Она отправила Юрика гулять. Сбегала на рынок, купила у приезжих молдаван яблок и груш, старательно вымыла фрукты, положила на блюдо и поставила на стол возле хрустальной вазочки с цветами. Потом заставила себя сесть штопать носки Василию Петровичу — их набралась целая груда. "Я в самом деле мало слежу за ним".
В дверь постучали.
— Можно, — разрешила Вера, думая, что это кто-нибудь из работников гостиницы.
Но вошел Понтус.
— Чего тебе? — вместо ответа на приветствие шепотом осведомилась она, не догадавшись даже спрятать носки.
— Ты не рада?
— С ума сошел!
Он поцеловал ее бессильную руку и, не ожидая приглашения, сел на стул рядом, подтянув на коленях, чтобы не помялись, аккуратно отутюженные брюки.
Обычно, когда Вера оставалась с Понтусом наедине, все, что беспокоило ее, незаметно начинало терять значение, сдаваться не стоящим внимания. Значение приобретало иное. Понтус сидел обок и оглядывал ее. Охватывало трепетное бездумье, когда все — хоть трава не расти, когда совсем не жалко себя и сердце готово сорваться в бездну. Так и сейчас — Вера расслабла и послушно положила руки на колени. Действительно, будь что будет, однако втайне уверенная — все равно ничего страшного не случится. Самое дурное — сплетни. Но, во-первых, они не дойдут до мужа, а во-вторых, плевала она на них. Даже если б — не приведи господи! — они все-таки дошли до Василия Петровича, она бы выцарапала ему глаза, но доказала, что черное это белое.
Понтус потрепал ее по щеке, взял за подбородок. Вера смежила веки и слегка придвинулась к нему. Бледное лицо ее осунулось, под глазами проступила синева. Так неподвижно, прислушиваясь к самой себе, она просидела с минуту. Но потом раскрыла наполненные нездоровым светом глаза и метнула взгляд на Понтуса.
— Мне придется тебя огорчить, — сказал тот, сочувственно усмехаясь. — По телефону про такое не расскажешь…
Вера вскинула голову и поднялась с оттоманки.
— Нет, ты сиди. Когда человек сидит, он более рассудителен.
— Ну, говори! — крикнула она, раздражаясь медлительностью Понтуса.
В ее выкрике были отчаяние, приказ.
— Я хотел сказать, — заторопился он, — что безгрешных люден нет. Человека тянет на запретную снежнику. Даже Василия Петровича. Не смотри так! Вчера ого видели с одной на озеро. Говорят, не впервой. Они встречаются и в служебное время, и в мастерской…
— Кто видел? — сорвался голос у Веры.
— Все… Барушка, Алла, Шурупов…
Что руководило Понтусом? Задатки падкого на сенсации сплетника? Желание поднажать и с этой стороны? Месть и злая радость?
Вера встретила мужа холодным, испытующим взглядом. С подчеркнутой независимостью и вызовом прошлась по комнате, умышленно задев его локтем. План, как действовать, у нее еще не созрел. Пока она решила только, что сегодня говорить об услышанном не может — сослаться на Понтуса как на свидетеля было нельзя. Но в ней все кипело, и Вера жаждала скандала. Обязательно надо было оскорбить мужа, наговорить ему обидных слов, хотя не совсем верилось в серьезность его ухаживаний.
Она знала, чем рассердить его, и потому, сделав невинное лицо, солгала:
— Сегодня я встретила Аллочку. Она передавала, что Илья Гаврилович окончательно недоволен тобою. Когда ты, наконец, станешь человеком?
— Я не хочу об этом говорить, — устало сказал Василий Петрович.
— А я хочу, потому что еще, слава богу, чувствую ответственность за семью. Посмотри на себя! Какой ты отец, муж! — Вера держала в руке носок и после каждой фразы тыкала им в сторону Василия Петровича.
Он посмотрел на нее, остерегаясь, что не выдержит, стукнет кулаком по столу и дико закричит. А она, разжигаясь, подступала все ближе и повышала голос.
— Ты хоть потише, — все же попросил он. — В коридоре слышно.
— А мне плевать на них! — завизжала она, будто только и ждала этих слов. — Начхать! Пускай слушают, Мне нечего скрывать от других!
— Да успокойся же!
— Ага, боишься? Я, Василий, загодя тебе говорю: если что, так знай — я себя не пожалею. Я опозорю тебя, руки на себя наложу. Попробуй тогда поживи… Отольются тебе мои слезы… И скажи мне все-таки, кто такая Верас…
Кто такая Верас?..
Был обеденный перерыв, и в редакции стояла тишина. На своем столе Валя нашла записку от Лочмеля. Тот писал — поехал на автомобильный завод. Сообщал, что материал в машинном бюро, и просил особенно внимательно вычитать сталинградскую подборку, которую переводили сами машинистки. "С придирками прочитай и мою статью, где защищаю Юркевича. Если есть острые формулировки, по возможности смягчи…"
Только Валя собралась сходить в машинное бюро, как в дверь постучали и в комнату боком, точно нельзя было шире открыть дверь, вошел юноша в новых кордовых брюках, в ковбойке на молниях, с фуражкой в руке. Недоброжелательно оглядев комнату и не увидев никого, кроме Вали, он шагнул к ее столу.
— Заметку принес, — сказал ломким баском. — Решили вот напечатать у вас.
— Кто это решил? — не улыбаясь, спросила Валя.
Юноша переступил с ноги на ногу и нахмурился, брови его почти сошлись на переносице.
— Кто решил? Мы, — с открытым вызовом ответил он. Потом потянул за замочек "молнии" и вынул из бокового кармана аккуратно сложенный лист бумаги.
— Погоди, погоди! — быстро проговорила Валя, приподнявшись. Что-то до боли знакомое угадывалось в его лице, высоком чистом лбу и особенно нахмуренных бровях. — Постой! Ты, случайно, не Тимка?