За гранью будущего
Шрифт:
Ухоженная пегая лошадь фыркнула недовольно, натянула поводья и бодро покатила телегу по заросшей мелким разнотравьем ровной дороге. Вокруг стеной стояли златоглавые подсолнухи, пели птицы, и веяло освежающим ветерком. Над полем молчаливо-грозно парил коршун, где-то пронзительно кричала птица.
– Значит, молодёжь сюда едет, – стал уточнять Виталик. – А что случалось “не во благо”? – напомнил он Кирьяну его обмолвку. – Дорога длинная, проясните, если можно.
Наслаждаясь открывшимся сельским пейзажем, парни с неподдельным вниманием слушали Кирьяна. Если Алексея с Христей рассказ пчеловода-долгожителя настораживал, то Виталика только
Евсеевка относилась к деревням, которые ещё в советские времена были исключены из государственного реестра. По всем отчётам районных властей жителей там не осталось. Но нашёлся упёртый мужик, не старый ещё, по имени Евсей, который так припал к этим местам, что готов был терпеть все лишения первобытного существования: без электричества, телевизора, почты, больницы, – лишь бы на родине остаться.
– Монах-отшельник, да и только! – Крутил головой Кирьян. – За ним потянулись ещё двое стариков. Сколь ни отговаривали их и сельчане, и председатель колхоза, сам секретарь районный приезжал! Ничего не подействовало. Постепенно смирилось начальство… Прошло время, подоспела перестройка… Тут и попёрла чудасия. Началось с поля, что аккурат напротив развалюхи Евсея. В ту ночь небо было особенно звёздным, как он потом сказывал. Потом будто зарницы сверкали особенно ярко, а на утро вывел свою козу Моську пастись и видит: посреди поля огромный выжженный круг! Да ровный, будто специально начертанный. Во! Евсей перепугался: мыслишка появилась, что кто-то решил его выжить отседова.
Дальше – хужей. За полем пестрит лесок, скорее, подлесок берёзовый на бугре. Во время войны, сам был свидетель, там долго шли бои: какая никакая, а высотка! – важно отметил Кирьян. – Оружия, снарядов пооставалось там во множестве. На моей памяти не раз приезжали сапёры и вывозили машиной энтот металлолом. И всё ж разный народ, в том числе и детишки из округи, баловали в том лесочке: оружие искали. Одначе, никто, в смысле, чтобы подорваться, не пострадал. Вояки, видать, поработали на совесть. И, вот, теперь…
Дорога неожиданно пошла круто вниз, в яр, на дне которого среди кустов молодого ивняка журчал ручеёк. Кирьян прервал рассказ, так как лошадь остановилась, наклонила голову и стала пить воду. Парни терпеливо ждали продолжения, и Кирьян не обманул их. Когда выехали на верх, он оглянулся на своих спутников, сверкнул глазом и вновь прищурился, только грозно:
– Подрывы начались! Люди стали пропадать!
У парней от этих слов округлились глаза, а Алексей почувствовал уже знакомое тягостное волнение, как тогда, перед прыжком под колёса поезда.
– Опять приезжали военные, облазили на карачках с миноискателями каждый клапоть земли. В энтот раз ничего не нашли. На всякий случай вырыли вокруг канаву и поставили таблички, вроде: “Стоять! Ход запрещён! Опасно для жизни!” И тогда стали наведываться приезжие: корреспонденты всякие, и мужики солидные, с бородами, как у Менделеева, и помоложе, и совсем юная поросль. А одна молодая парочка даже поселилась в сохранившемся сарае. Подремонтировали его, печь соорудили. Сказывают, изучают они евсеевские чудасии… А, вот, и она, Евсеевка непутёвая! – Вскрикнул возница, когда сквозь заросли проглянули крыши нескольких то ли домов, то ли сараев. – Гостевать вам придётся у Евсеея. Мужик он спокойный, правильный. Для гостей пристройку к дому соорудил. Летом в ней жить можно, а зимой…
Кирьян не договорил, так как въехали на дорогу,
Во дворе залаяла собака, залаяла незлобно, но настойчиво, извещая хозяина о посторонних. Пока ребята выгружались, разглядывали местность и постройки, навевающие мысли о глубокой древности, появился хозяин. Он возник из двора тихо, словно тень. Морщинистое, тёмное от вечного загара лицо, излучало спокойствие и внутреннюю сосредоточенность. Одет был традиционно по-крестьянски: серая рубаха на выпуск, обвисшие на коленях затёртые суконные штаны и галоши на ногах. За ним увязалась собачка. Она уже не гавкала, а приветливо махала хвостиком, бойко вертела головой и подчёркнуто облизывалась.
Обменялись приветствиями, познакомились. Евсей не удивился, что парни прибыли в эту глухомань знакомиться с таинственными явлениями. Скорее – обрадовался, что было видно по приветливым огонькам, мелькнувшим в его удивительно чистых глазах. Для старика-отшельника это была нечастая возможность пообщаться с людьми, тем более городскими. Поэтому он не стал их, в отличие от Кирьяна, пугать с порога, а пригласил в дом. На прощание Кирьян опять хитро прищурился, озабоченно повертел головой и, умело развернув лошадь с телегой, гикнул и укатил восвояси.
В доме, как и во дворе, было чисто и ухоженно.
– Тружусь целыми днями, – пояснил Евсей. – По-другому жить не могу. Молюсь ещё… – указал он на большую икону, украшенную расшитым полотенцем, помещённую традиционно в углу кухни. Впрочем, как потом разглядели гости, иконы висели на стенах и углах во всех комнатах, даже в чулане.
Евсей усадил ребят на лавках за широким столом и заходился разогревать чай на керосиновом примусе. За хлопотами не забывал задавать вопросы на самые разные темы: от цен на хлеб, курса доллара, до возможной ядерной войны с американцами.
– К тому, что творится у нас, могут и америкашки быть примешаны, – пояснял он интерес к войне. – А что? Проводят на нас опыты, как на кроликах. Рвётся, вон, на высотке, а от чего – понять не могут даже учёные головы: немало приезжало таких.
Далее он пересказал то, что уже слышали от Кирьяна.
– Говорят, – в паузе спросил Алексей, – у вас поселились молодожёны?
– Есть такие, – утвердительно кивнул Евсей, разливая чай в деревянные ковшики, – Петро и Галя с Украины. Непростые они: о себе ничего не рассказывают, а больше спрашивают. Но работящие: сарай под дом приспособили, держат огород, курочек, козочку… Ходят кругом деревни, возле высотки крутятся. Должно по делам, а может из любопытства… Кто их знает…
К чаю Евсей подал банку с земляничным вареньем. Начали пить, и разговор несколько сник. Алексей выглядел озабоченным, хмурым: на него опять нахлынули воспоминания – никак не мог избавиться от образа Леси, от ощущения её смерти. Гнетущая тяжесть не проходила…
Христя обдумывал, как бы пройтись по округе в поисках места для мольберта: и чтобы пейзаж был хороший, и ничего не отвлекало. Когда художник загорался идеей новой картины, он начинал испытывать тот творческий зуд, который довлел над всеми чувствами.