За Храмовой стеной. Книга Памяти (сборник)
Шрифт:
Но дело об уничтожении с помощью боевых газов Кубанско-Донской казачьей армии и о зловещей роли в этой страшной истории даровитого молодого писателя Михаила Шолохова является подлинным. А посему остается загадкой, почему заокеанские заказчики вместо этого документа подсунули Солженицыну другой компромат – наспех написанную диссертацию никому неизвестного автора-литературоведа.
Почему Солженицын клюнул на эту примитивную псевдонаучную поделку? Почему он не взял по своей воле на вооружение дело Харлампия Ермакова? Я уверен, что Солженицын знал об этих документах, когда писал «Август четырнадцатого» и «Красное
Досталось бы всем – и самому Шолохову-гражданину и писателю, и большевистскому режиму, великому Сталину и рикошетом всем «непогрешимым» вождям СССР…
Однако Солженицын не пошел на разработку модной ныне темы «гении и злодеи». А это значит, что он давно стал орудием тех, кто являлся в ту пору «генералами» психологической войны с СССР, стал одним из тех «полезных идиотов», с помощью которых Запад оказался в конечном итоге победителем в «холодной войне».
Профессор РУДН Степан Петрович Мамонтов, занимавшийся в последние годы жизни историей масонства новейшего времени, утверждал, что западное масонство «вело» Солженицына в нужном направлении целенаправленно, методично, изощренно, иногда так, что сам писатель и не замечал этих идеологических удил.
Историк Катакомбной церкви и дворянской усадебной культуры Алексей Глебович Смирнов считал, что у Солженицына, живущего по принципу «двойной доктрины» не было выбора. Заокеанским кукловодам из Ордена Золотого Тельца (Священного союза финансовых олигархов) было невыгодно предавать гласности дело об уничтожении Советами Кубанско-Донской казачьей армии. Почему? Да потому, что в этом деле явно проступал заговор «красных маршалов» в интересах троцкистского Коминтерна, в котором маршал и «верный троцкист» Михаил Тухачевский предстает как военный преступник, воевавший против крестьян-землепашцев с помощью боевых газов и полевой артиллерии.
Как бы там ни было, но это неуклюжее и бездумное участие Солженицына в травле Шолохова явилось для борца с тоталитарным режимом самой главной нравственной трагедией. Солженицын в этом плане для меня более трагичная фигура, нежели политический «отщепенец» Зиновьев.
Вчерашний борец с дубом тоталитаризма оказался жертвой политической гнилой осины. Увы, и не такое случается. Известно, что политика – нечистоплотная и заразная дама легкого поведения. Большому писателю, поэту и художнику опасно иметь с ней дело – обязательно запачкаешься.
В конечном счете, Шолохов и Солженицын, оба стали жертвами этой циничной блудницы в белых одеждах. Атеист и коммунист, «верный ленинец» Шолохов стал страдать хроническим творческим бессилием и бытовым алкоголизмом, а полный трезвенник, король диссидентов и «Нави» – Мессия, «святой подвижник и совесть человечества» Солженицын превратился в божевольного затворника с веригами бесплодного умствования, отринутого носителями российской буржуазно-приблатненной культуры повседневности. Это оказалось той платой, которую берет с одаренного человека блудная Высшая политика за славу,
В советской и постсоветской России Солженицын не воспринимался как выразитель дум и чаяний народа. На Западе, за его жесткую критику тамошней демократии, Солженицына до сих пор считают «опасным фанатиком и полупомешанным примитивом».
Двойственность характера Александра Исаевича, его двоемыслие, иногда плохо скрываемая гордыня и показное смирение, стремление оправдать то, что оправданию не подлежит, отразились в его творчестве и научных исторических трудах, которые с одинаковым успехом для себя может цитировать любой исследователь, независимо от своих взглядов и убеждений.
Русофил и русофоб, сионист и антисемит, ортодоксальный коммунист и антисоветчик, монархист и анархист, масон и православный христианин найдет в сочинениях Солженицына «нужную» на данный момент доказательную базу и «авторитетное» обоснование своих утверждений.
Но несмотря ни на что, для меня до сих пор авторитетом является именно «ранний Солженицын», писатель-борец, который первым бросил вызов неодолимой силе Зла, автор повести «Один день Ивана Денисовича» и документально-публицистического романа «Архипелаг ГУЛАГ».
Да, мне всегда не нравился тяжеловесный, порой натужный, надуманный язык его произведений, его любовь к неологизмам. Но я всегда преклонялся и преклоняюсь перед его гражданским и писательским подвигом, в результате которого мы узнали всю правду о главных засекреченных трагедиях советской истории.
На фоне суровой ауры Солженицына от облика Зиновьева веяло светлой приветливостью, доброжелательностью и готовностью всегда дать добрый совет. Александр Александрович явно обладал светлой харизмой доброго наставника и мудрого Учителя. Сказывались здоровая наследственность крепкого духом и телом деревенского парня, многолетняя научная работа, профессорско-преподавательская деятельность и, конечно же, открытость и необычная коммуникабельность.
Зиновьев никогда не скупился на объективную похвалу, с готовностью поддерживал любой ст о ящий, перспективный, по его мнению, проект или идею. Он не был завистлив. Зиновьев категорически не переносил как завистников, так и льстецов. Он отдавал должное творчеству Солженицына, но ему не нравились в «Правдеце» ревнивое отношение к успехам своих собратьев по перу и тот холодный, расчетливый подход к людям, которые, иногда рискуя своей жизнью, доверялись ему…
Они ушли, и на душе стало сиротливо и холодно, еще пустынней, чем прежде. Нами овладела тоска особая, многовековая, античная тоска, которая по закону биологического конвейера и равновесия природы наступает накануне крушения цивилизации. Серая жизнь как сон серых мышей, и жизнь как кровавый пир юрких, алчных хорьков в неохраняемом курятнике…
Что там впереди, за «ветхой занавеской тьмы»? Может, то же самое, что и здесь, за Храмовой стеной, в тени олив и на городской площади, где торгуют чесноком и телом?
Но может скоро кто-то из нас встретит их в Храме, или здесь, у олив за Храмовой стеной. И тогда будет сообща подведена итоговая жирная черта под жизнью каждого из нас, и тогда наступит суд, Страшный Суд над самим собой. И тогда воздастся нам Возмездие, свершится всеобщее Покаяние в слабой надежде на прощение когда-нибудь в мгновенной Вечности…