За Храмовой стеной. Книга Памяти (сборник)
Шрифт:
Будем жить
Кто я? Что я?
Полубожок
или киборг?
А может атом,
не залетевший
в наноморг,
И чудом, избежавший
расщепленья?
Возникший задолго
до своего рожденья?
Я воплотился?
Жив я или нет?
По паспорту
мне… триста тысяч лет;
Новейших технологий
славный образец,
Я износить успел
три тысячи сердец.
Я призван Богом,
или Им наказан
За веру зыбкую
и за излишний разум?
Кто скажет мне,
где в бездне
верх, где низ?
Куда лечу?
А может я во тьме
навек завис,
Самодостаточный,
свободный,
совершенный,
Над Северной Короной
видимой Вселенной.
Могучим быть
и быть таким бессильным!
Быть императором
и быть посыльным
У самого себя. Скоплением светил,
Частицей быть,
где прах застыл
И напряженно ждет
начала дня творенья —
Я – Гог поверженный,
достойный сожаленья:
Я мог планеты
сталкивать с орбит,
И большее я мог…
А вот себя
не смог
убить.
Гигантские в себя
вбирая звезды,
Я собирал галактики
как грозди,
И продлевал свои
метаморфозы,
Вносил тепло
в космическую прозу…
Но есть всему конец.
Настала эра Тьмы,
У Черных Дыр
не будет кутерьмы:
В ничтожной точке
сжатого пространства
Мятежный прах
приемлет постоянство.
В свободной пустоте
бессмысленно играть
С самим собой, а надо
только ждать…
Чего? Кого?
Неважно.
Нужно
Тогда, возможно,
снова буду жить…
И что из этого?
Каков итог?
Я слышу двух врачей
невнятный диалог:
– Что ж, будем жить,
хоть путь
довольно труден…
– Возможно, будем,
если пить не будем…
– Был момент, –
я думал, он
умрет…
– Железный организм…
Пускай живет.
Однако, я устал,
уже не держат ноги.
Пошли. Там у меня есть
в соусе миноги…
А в сейфе спирт…
Нам стол накроет дама…
Оценщики
Вся жизнь моя –
сплошной вопрос.
Не злобный, не завистливый,
Я перед всеми
странно унижался,
Раздавленный их
мнимым превосходством,
А может явным…
Ведь были среди них
Суггесторы, антропофаги,
Строптивая овца
у них идет под нож…
Как проросло зерно гнилое,
росток тщедушный,
Как пророс среди репейника,
чертополоха?
Вот вопрос! В итоге:
Для кого чем именно хорош
И плох я,
Распятый временем
меж двух эпох?
Причудлива моя судьба:
о многом верно знать,
Но точно – ничего ;
Знать – что произойдет,
не знать при этом – где,
Не зная частное,
единое познать
И сокрушаться от противоречий,
Дабы узнать
хоть что-нибудь о мире…
Как муравей я полз по кругу,
пробуя его на вкус,
На прочность, на изгиб –
чуть было не погиб,
А оказалось – это Колесо,
Круг Мира, вечная машина…
Серебряные спицы
слились в круг
От быстрого вращенья.
Что жизнь моя?
Изломы бытия,
каприз фортуны?
Борьба за то,
За что не следует бороться,
осталась втуне.
Я никому не должен,
Мне не за что платить.
Я не хочу платить
налоги палачам…
Я кто? Я – отщепенец,
гонимый ветром перемен?
Щепа истории,
от старой скрипки дека?
Иль аноним
шестнадцатого века,
На клиросе поющий «Херувим»,
А может добровольный
плакальщик России?
Повременю с поминками…
Пусть мертвые
хоронят мертвых…
Как сжался в точку
круг любимых мною.
Почти не стало
любящих меня.
И не вернуть долги,
Не попросить прощенья,
не замолить грехов…
И только мысль:
«Я скоро буду с вами»
Дает дышать,
И в путь, без маяты,
готовить сборы…
Та комнатка была чуть
больше склепа.
Полу-подвальчик.
У окошка за столом
сидели двое.
Двое в черном,
Рогатый и Бородатый,
играли в карты
и вяло спорили,
И речь картежников
шла явно обо мне:
– Смотри, очухался.
Сейчас начнется атаксия,
Потом истерики,
биенье в грудь,
И бичевание властей
Всех стран
и всех народов....
– Он кто у нас
по Банку данных Мирозданья?
– Писака жалкий. Психопат.
Ты слышал его бред,
бред сумасшедшего
перед кончиной мира?
Он – балалаечник,
играющий на лире.
Он в прозе – эпигон,
в поэзии – версификатор;
размер стиха не соблюдает,
и с рифмой не в ладах.
Как многие, он скучен и зануден,
Адаптер
истин прописных,
Типичный архетип интеллигента
Из Пятой Расы
коренных людей.
Он – трансцендентный эсхатолог,
Таких сейчас,
как бешеных собак…
Типичное лицо
типичных обстоятельств,
Как он попал на этот кастинг?
Сегодня так нужны
безумцы-бунтари,
Чьи идеи
потрясали мир,
И чьи дела
вводили в трепет,
И леденили души
всех народов…
А этот так себе…
Поэт неактуальный…
А как себя он любит
и жалеет,
Винит в своих страданиях
других,
И даже мертвых
беспокоит
Шумами в сердце…
Нет, он не Фауст,
далеко не Фауст…
Моя оценка:
Он – пирог ни с чем.
Аморфный весь: то согрешит,
то кается,
Потом опять грешит…
Он не способен
на Поступок инфернальный,
Типичный кандидат
В самосожженцы.
Он нам неинтересен.
Пусть живет…
...........................................
Здесь я не выдержал,
сел на кровать,
На пол спустил
босые ноги,
спросил:
– А вы, ребята, кто?
Вы из «Пен-клуба»,
Или ЛИТО
при банке «Легион»,
или оценщики
подпольного ломбарда?
Оценки ваши
в духе дилетантов:
Нет на свете «коренных людей»,
А были только Коренные Расы,
Их было Пять,
Шестой же – не бывать.
Разоблачен дешевый ваш
глобальный лохотрон.
Вы, видимо, ребята
из Давоса?
– Что за вопрос!
Какой Давос?
Мы – перестройщики
дряхлеющего мира,
Мы – из шестого Круга.
Один из нас недавно
с Пушкиным гулял,
Другой беседовал
с Сократом…
Теперь твою
судьбу решаем.
Скажи, ты с нами,
или против нас?
– Я свой себе.
Не «наш»,
не «ваш»,
Я презираю
воровские шайки
Из всех кругов,
и вас, «шестерок»,
из шестого круга.
А посему идите оба…
в круг девятый,
где бесов – целый легион,
Где Люцифер сидит
у озера Коцит,
Вода его черней,
чем антрацит…
– Иди ты сам,
парнокопытный,
Живи, как кабарга,
Ни богу свечка,
ни черту кочерга, –
со злом сказал Рогатый.
И я пошел
в чем был,
В халате, в тапочках
на босу ногу,
Остановился у дверей
и заорал:
– Христос воскрес!
– Он опять воскрес, –
вздохнул Рогатый:
И что из этого?
Он каждый год
напрасно воскресает:
Из года в год
становится все хуже
Для тех, кто верит
в эту ерунду…
– Воистину воскрес!
Без доказательств и гипотез! –
ответил Бородатый
и веером метнул
колоду карт.
Вариация на электромагнитную тему
– Когда и как меня убили
Помню смутно:
В цветущем мае это было…
Стена щербатая
От слов и пуль…
И лютый лай людей,
Пригнавших нас, покорных, на убой…
Потом хлопок
Пастушьего кнута,
Потом удар под левую лопатку
И темнота…
Потом, когда меня добили
Конвоиры,
Я очнулся…
Сорок дней витал я
Над могилой братской,
Жалел друзей,
Родных и близких,
За слабодушие корил себя,
Что перед смертью я,
Довольно крепкий,
Не выгрыз горло конвоиру…
……………………………..
– Довольно!
Перестаньте плакать,
Умерьте амплитуду колебаний.
Все позади. Все будет хорошо.
Развеются как дым земные страсти,
И беды и обиды,
Все будет по-иному
В мире новом…
Слезу сотрите
И посмотрите
На звезду Эвтерпу –
Нашу Музу –
Мы все, коллега, спутники ее!
За нею, видите,
Краснеет Клио,
Ей стыдно за людей,
А Талия мигает и смеется.
В зените плачет Мельпомена.
Смотрите, о любви поют Эрато
С Каллиопой,
А Полигимния
Слагает гимны нам,
Танцует Терпсихора,
А на парад планет и звезд
Внимательно взирает Урания…
………………………………….
– Простите, мэтр, новичка,
Скажите, Вы – философ?
– Нет! Скорее я – поэт.
Мой код: «D. К.»,
А имя – Дмитрий,
Я – электрон с устойчивой орбитой…
– Вы узнаваемы за тысячу парсеков:
Вы – автор драмы «Рембрандт»
И поэмы «Конь»,
Убиты были в сорок пятом
Агентами НКВД
Под маской хулиганов…
– Я все забыл. Я ничего не помню…
Мне все равно: когда, за что и где…
Забудем все. Себе оставим опыт
Перевоплощений и метаморфоз.
Отныне
Подует скоро звездный ветер,
Поток стремительных нейтрино
Нас понесет за горизонт событий
В иную жизнь, в иные времена.
У каждого из нас теперь своя орбита,
Ее никто не сможет изменить –
Мы все здесь с отрицательным зарядом!
Нам хватит места всем –
Художникам, поэтам и певцам,
Зодчим, музыкантам и актерам.
Мы друг от друга, как бы далеко,
И в то же время мы, коллега, рядом.
……………………………………………………..
……………………………………………………..
У нас у всех свой срок полураспада
И распада. Забудем органоидов.
Они хрупки, их связи быстро рвутся;
По мировым часам их жизнь мгновенна,
А память их чрезмерно коротка.
И участь органоидов, увы, печальна,
Она предсказана была в сатире Свифта
И в книге бытия – «Корабль дураков».
Благодарной публике
И вот я взошел на эстраду,
Я весь перед вами, я рад,
Что вы мне даны, как награда,
Иных мне не нужно наград.
Награда моя – ваши души
И стук ваших добрых сердец,
Который мой мир не разрушил,
А новый создал наконец.
Ах, благодать то какая,
А я уже думал: один
Я здесь, как букашка пустая,
На холоде русских равнин.
Я думал наивно, что снится
Мне этот печальный распев
Над пляжем изнеженной Ниццы,
В угрюмой пустыне Негев,
Где птицы волшебные смолкли,
Где втуне все песни небес,
Где жалкие духа осколки
Распроданы бесам на вес…
Но вот ваши светлые лица
В неслышный вплелись диалог…
Такое не может присниться,
Я это предвидеть не мог.
Конец
Alles es zu Ende!
Все кончено.
Всему конец.
Вот главные слова,
И сердцу бы пора угомониться,
Остановиться…
Не нужно лишних слов,
Которые нигде не смогут проясниться
Ни здесь, ни «там»,
Где нет ни горечи, ни счастья,
А лишь покой, шалаш, шатер, вигвам…
Когда мы выпьем на двоих по двести грамм
Нам нужно больше не общаться…
Не нужно лишних слов.
Давай в тиши смотреть на жизнь муравьев:
Учась у них не думать о грядущем,
Забыв о том, что есть всему конец.
Задумались озера отражая
Глубины чувств в наивной тишине —
Бездумие любви в начале мая
И зрелость плода в стылом сентябре,
Страстей излишних душное томленье,
Немой укор и затаенный вздох
И резкий спад капризных настроений
Прекрасных роз запыленных эпох.
В туманах млеют мрачные трясины
Под слоем торфа прошлое храня —
Подбитый танк, армейские машины,
Нетленный труп Хранителя Огня,
Наследного жреца из неолита,
Из пластика помойное ведро,
Священное кольцо из хризолита
И пушечное черное ядро…
Архив Небес хранит людские чувства.
Земной запасник – вещи и тела,
Изящные безделицы искусства
И тирании грубой удила.
Но кто поймет язык вещей и страсти,
Культурный код народов и племен?
Пожалуй, только кошка рыжей масти
Да у ворот в наряде желтом клен…
Истории конвейерная лента
На выходе дает досадный сбой,
Меняя суть и цель эксперимента,
Где здравый ум проигрывает бой
С безумием похаба-декадента…
Но кто просчет Алхимика исправит
На фабрике фантазии больной,
Которая чудовищ выпускает
Нелепых, и бессмысленных порой,
Таких, как плод соития вампиров,
Как труп сакральный вечный и живой,
Как херувим, похожий на сатира,
Как плоский болт с обратною резьбой?
Мы были рождены для совершенства
Материи, рождающей Кристалл,
Где принцип абсолютного главенства
В бионике главенствующим стал.
Но на пути тернистом к Идеалу,
В притонах содомитов Азраил
Использовал гермесовы лекала
И Г о лема из ангела скроил…
Сто тысяч лет для разума немало,
Но кто пустил безумца на постой
В эпоху Смуты, Мокоши и Нави,
Где нищий духом бодро правит нами,
Где скоро зомби… станет мудрецом,
Гермафродит заботливым отцом, –
И оба будут диктовать свои уставы…
Не подсчитать величину урона
Эпохи криминальной и пустой,
Где в беспредельных сумерках закона
Мыслители с античною тоской
Дописывают скорбные романы
И радостно уходят на покой…
Где жизнь клянут угрюмые Иваны,
Где девы приглашают на постой
Развратников… к себе под одеяло,
Где хлещут водку юноши устало,
Где навсегда отвергнут Домострой…
Взвесь мое сердце, угрюмый Анубис,
Усталое сердце, вместилище
страстного чувства,
Сердце, творившее мыслью и Словом.
Мучилось долго оно, всходило,
росло, созревало,
Как дозревает зерно в дни
виноградной лозы,
В дни наполнения Нила,
в час просветления духа…
Взвесь мое сердце больное, Анубис,
И пусть чаровница Исида излечит
от скорби его.
Я ей назову свое тайное имя,
когда после жатвы
Осирис на барке плывет по звездному
Нилу
К вратам преисподней со свитой своей
В час закатный…
Взвесь мое сердце, колдунья Геката,
Иду я на пиршество мертвых,
Где стол изобильный – алтарь,
а занавес – скатерть,
Где повар искусный – кудесник и жрец,
А тризна – мистерия жизни
на перекрестках дорог…
Взвесь мое сердце, святой Инквизитор!
Знаю, найдешь его слабым и грешным.
Но я не в костеле и не в коморке
менялы –
Давай без торговли, без индульгенций,
Без раскаленных щипцов и без дыбы –
Будь человечным как подобает святому.
Не рая прошу я, а света, свободы полета
и воли.
Хочу быть стабильной частицей,
мюонной нейтрино,
Летящей беспечно в Мгновенную
Вечность.
Пусть будет, как было, святой Инквизитор.
Пусть древнее будет вино на ужине
тайном твоем,
А жертвою станет ранимое сердце мое…
Памяти историка Эгидиюса баниониса
«История не терпит оптимизма» –
Сказал царю однажды Карамзин.
«Всему виной идеи солипсизма
И демиург – властительный кретин,
Всему виной природа человека» –
Нам говорил на лекциях Зимин
И Александр Зиновьев на исходе века
Нам эту мысль еще раз повторил.
Конец всему, когда мельчают люди,
У нищих духом в жизни все не так!
Угас в потомках голяди и жмуди
Инвентор мысли, Зодчий и Мастак.
Я помню, Эгис, то шальное лето,
Музей науки, рядом старый сквер…
Тогда Малдонис, ромом перегретый,
Ругал, как мог, прогнивший СССР.
Но ты сказал: «Увы, ушла Эпоха,
Мы скажем ей: спасибо и прощай
Без громких слов и лицемерных вздохов.
Она в себя вместила ад и рай –
Нам от нее отвлечься бы неплохо…
Давай со мной поедем… в Зарасай!
Там есть одна пивная неплохая,
Там пиво пьют на старых жерновах,
Там мирно спит История живая…
Там хорошо…
И там неведом страх…
Когда еще представится…
не знаю…
Чего таить…
Я умираю…
Пока не поздно – едем
в Зарасай!»
Дело акмеиста
Грустное дело.
Печальное дело…
Громкое имя и злая судьба:
Лучше не будет,
не будет, как было,
А будет беспамятство,
бред и могила…
Пропащее дело. Труба…
И вещие сны как густые туманы
Навязчивой лжи
и большого Обмана,
И тени героев,
и тени былинок
Ложатся угрюмо на мерзлый суглинок…
Как тесно живется,
как мыслится глухо
В жилищах неволи,
где люди так грубы…
Отсохло от голода левое ухо,
И в глотку втянулись
бескровные губы,
Грустное дело.
Печальное дело.
Был человек, а в итоге – Никто.
И наглое Лихо
по праву одело
На голое тело чужое пальто.
Обычное дело.
Остывшее тело.
Никто похоронен в исподнем белье.
Четыре доски
из бракованной ели,
Картонная бирка на левой ноге…
Светлые мысли.
Свинцовые вежды.
Уже наготове кирка и носилки.
Легкий полет
над убогой коптилкой…
Разбросаны письма от Нади-Надежды,
Клочки переводов и телеграмм…
Так умер в неволе
Поэт Мандельштам.