За Камнем

Вспарывая тишину, захрапели кони - сгрудились, замешкались на перекрёстке. И в сей же миг цокот копыт устремился в улочку, быстро приближаясь к дому.

Кто-то донёс царю, наклеветал...

Сердце бешено заколотилось, камнем скатилось вниз. Заскрипели ворота, затрещали ветки. В комнате запахло черёмухой.

Под окнами загрохотал бубен, послышался пьяный глумливый смех и крики:

– Акиньшин, выходи, вор

– На дыбу изменщика!

– За сколько продался Жигимонту?

Акиньшин в панике заметался по комнате. Ужас сковал члены. Взмокла шея. Разве сдюжит один с двадцатью оголтелыми кромешниками? Да и идти супротив слуг царских - всё равно, что переть поперёк воли самого государя-батюшки. А это и будет настоящее воровство.

– Беги, Стёпша, схоронись у Афони, пересиди. Дам тебе знать, когда воротиться можно будет, - прошептал отец.

– А вы с матушкой как же?..

– Авось не тронут. На что им старики? А тронут - так мы с Пелагей Фёдоровной свою меру живота уже отмерили. Беги! Микола задержит псов. Господи! Только от мамкиной сиськи оторвался, только в силу входить начал! Спаси и сохрани раба божьего Степана!
– забормотал он, торопливо крестя сына.

Степан бросился к задней двери. Ломанулся сквозь колючий шиповник в саду, кубарем скатился в овраг, нырнул в черёмуховую пену. Стук сердца заглушал звуки погони. Он петлял между кустами и бежал по дну извилистого ручья так быстро, как никогда прежде не бегал, даже в детстве, в играх посадской ребятни. Знакомая тропинка вывела к реке. Над водой поднимался туман. Прыгнул в него, не оглядываясь, и потому не увидел, как позади взметнулся в небо столб дыма и потянул за собой оранжевые языки пламени.

Прокоп Акиньшин хотел младшего сына определить в торговлишку, обучил писать-считать. Чаяниям старика сбыться было не суждено. Отчий дом оказался по новому разделению на опричной территории, поэтому вместо торговцев-купцов попал Стёпша на службу в особое войско. Принёс клятву на вечную верность царю и обещался связей с боярами не иметь. Это было нетрудно: захудалая фамилия знатными сродственниками похвастаться не могла.

Тут другое. Хоть и поделом ворам, изменщикам государевым, а не мог Стёпша кровя им пускать: чувствительный с малолетства. Кожа на лице его делалась вдруг белее стриженных под горшок льняных волос, бледнее нежного пушка на верхней губе. В самые неподходящие моменты отрок хлопался в обморок, словно девица.

Поначалу, Бог миловал, служба показалась сносной. Пригодилась грамота. Назначили Стёпшу в писари тайной канцелярии. Молодой опричник с пером в руках никого самолично не отделывал, на поимках воров присутствовал неприметной тенью. В застенках, когда изменщики под пытками давали изветы, записывать обязан был точно, имён не перевирая, вины и количества отделанных не прибавляя и не умаляя. Тайна разглашения каралась. Кому живота не жалко? Молчали все. И Стёпша молчал, научился головы от записок не поднимать, не смотреть, как гибнут враги, и дурноту проглатывать вместе с жалостью. И то сказать: своя рубаха к телу ближе! Попробуй - возрази, заступись.

Как-то раз отбирали претенденток на блуд для царских приплечников. Крик стоял по улицам - будто поросей к празднику резали! Налетели на двор опального вельможи, который в темнице томился. Дома одни бабы. Опричники дочерей боярина похватали, на мороз вытащили, задрали подолы. Девки визжали, вырывались, царапались.

Пуще всех орала мать. Боярыня выла волчицей, наскакивала коршуном, норовила вцепиться в похотливые морды псов государевых. Руки растопырила, будто крыльями птенцов своих прикрыть хотела.

Молодцы скрутили строптивицу быстро, насадили на туго натянутую через двор тонкую верёвку - чтоб промеж ног оказалась, и протащили с силой. Дёргая за ноги-руки, с хохотом поправляли бабу, когда валилась набок. Кровь капала в снег.

– Гойда! Гойда! - кричали опричники, заглушая стоны боярыни.

Малюта лично ощупывал боярских дочек, причмокивая. Одна совсем ещё девчонка: огузок тощий, не успела налиться бабьей сладостью, а глазищи огромные - в пол-лица, смотрит во все стороны, дрожит и ревёт по-ребячьи, размазывает кулачком слёзы по щекам.

– Может, не брать эту, мелкую? Тоща больно, пусть подрастёт, - осмелился молвить писарь.

– Цыц!
– прикрикнул Скуратов. И будто впервые увидел Акиньшина, в упор уставился, кумекая, как половчее накинуть на чистоплюя круговую поруку, запачкать в общей крови. Заговорщицки подмигивая, добавил тише: - А вот ты и испробуешь сиротку, годна ли она для войска царского. А не то...

Досказать угрозу Григорий Лукьяныч не успел, засмеялись опричники:

– Не дорос ещё, пробовальщик!

– Кишка у него тонкая!

– Больно нежен он, девуня!

– А и не надо: сгодится малая Фёдору Лексеичу, - крикнул Петька Иволгин, молодой круглолицый опричник.
– Тощих - которых сразу не распознать, то ли девка, то ли парень - кравчий лю-юбит! Только товар должен быть свеженький!

– Басманову-то? Да, сгодится козочка потаковнику царскому!
– согласился Скуратов, осклабившись, и сказал Акиньшину с недобрым прищуром: - А ты пиши давай, пиши, писарчук!

И Стёпша писал, высунув кончик языка от старания: "... на Москве отделано в феврале сего года 116 человек, поимённый список прилагается..."

Петька Иволгин, загородивший тогда Стёпшу от взгляда Малюты, с тех самых пор взял писаря под своё крыло. Угощал в кабаке вином, похлопывал по плечу, выказывая перед всеми дружбу. А однажды неожиданно спросил:

– Дочку боярскую помнишь, которую пожалел?

– Ну?..
– Не зная отчего, Стёпша испугался.

– Я её Басманову-то не отдал. В тереме спрятал. Хочешь покажу? Да не бойсь, экий ты нежный, инда пот на губе выступил. Утрись!
– Брезгливо бросил в лицо платок.

Петька привёл Акиньшина в дом и оставил в горнице одного. Пока гость осматривался и дивился на богатое убранство, неслышно вошла она. Прежняя девчонка, одетая в смирные одежды. Коса спрятана под низко повязанным платом. Глаза в пол-лица. Личико бледное. Увидела Стёпшу, залилась слезами.