За Кубанью(Роман)

Плескачевский Лазарь Юдович

— Принесем! — гудит толпа. — Поделимся.

Люди расходятся. Ядвига Адамовна последний раз машет рукой Кларе, та уходит со слезами на глазах. Максим достает из полевой сумки пакет, протягивает его Ильясу.

— Помнишь, ты мне один вопрос задавал в кабинете Сергея Александровича, когда он благодарил тебя за помощь. В этом пакете — наш общий ответ. Начальник нарочным прислал, дома прочитаешь. Давай руку, брат, теперь, наверное, не скоро увидимся.

Ильяс прячет конверт в карман френча, протягивает Максиму руку и вдруг обнимает его на глазах у всех. У обоих напряженно стиснуты челюсти, оба сейчас удивительно похожи друг на друга — по крайней мере, так кажется Ядвиге

Адамовне. Сходство это усиливают одинаковые головные уборы — поношенные, видавшие виды буденовки. Картина прощания кажется ей символичной.

— Нам пора, Ядвига Адамовна, — произносит Максим.

Ценская что-то медлит. Умар разглядывает новую вывеску сельсовета.

— Я подумала… — Ядвига Адамовна колеблется. — Завтра они придут в школу, а там… опять никого…

Ядвига Адамовна чувствует, что выражается не совсем ясно. Она вдруг подтягивается, хмурится еще больше, твердо и четко произносит:

— В ауле задержусь, пока не подыщут другого учителя. До свидания. И большое спасибо.

Максим почтительно жмет руку Ценской — маленькую морщинистую руку. Руку солдата.

ГЛАВА ТРИДЦАТАЯ

Шеретлуков едва не столкнулся с отрядом, захватившим штаб. Не спалось. Одев меховую куртку, сунул в карман браунинг, повесил на плечо карабин и вышел. Ярко светили звезды, воздух был сух и свеж. Шаги часового звучали равномерно и методично, будто удары маятника в пустой комнате. Он вспомнил о прогулках, которые совершал Улагай в полном одиночестве, и в который раз подумал, что практичный Кучук проделывал их не только ради моциона. Шеретлукову как-то вздумалось издали понаблюдать за шефом. Улагай долго петлял, но все же вышел на тропинку, ведущую к отгонным пастбищам. Тропа терялась среди молодого кустарника.

«Видимо, — решил Шеретлуков, — Кучук запасся аварийным убежищем». Ему и пришло на ум разгадать тайну Улагая — просто так, как шараду. Он возвратился к себе, перебросил через плечо сумку с неприкосновенным запасом.

— Поохотиться хочу, — предупредил часового. — К утру буду.

В лагере кроме обслуживающего персонала оставалось двенадцать человек, в основном люди из взвода разведки дикой дивизии, служившие с Улагаем не один год. Их, по мнению Шеретлукова, давно следовало отпустить по домам — в своих аулах они оказались бы куда полезнее. Но Улагай не соглашался. Он хотел иметь под рукой группку головорезов, готовых на все, без них его тактика террора осталась бы пустым звуком. «Как только вернется Ибрагим, — сказал он, прощаясь, — сформируем четыре подвижные фаланги. Они будут наносить удары поочередно в самых неожиданных местах. Фаланги со смертоносным жалом».

Неторопливо пробираясь среди валунов, Шеретлуков взвешивал все «за» и «против». «За» оставалось очень мало. Конечно, в аулах имелись люди, которым новый строй причинил огромные убытки, и не только материальные: он низверг их с высоты, уравнял с плебсом. При благоприятных условиях эти люди могли бы снова занять прежнее положение. Благоприятные условия могла создать только победоносная контрреволюционная армия — белая, зеленая, черная, все равно какая, хоть иностранная. Но такой армии в наличии не имелось. Разгром Врангеля рассеял последние надежды. Итак, «за» включало в себя лишь один фактор: террор. Запугать, затравить, схватить за горло, заставить служить под угрозой истребления. Но не слишком ли уповал Улагай на террор? Не каждого запугаешь.

А «против»? Для перечисления всех «против» у Шеретлукова не хватило бы пальцев. Сначала он полагал, что все дело только в переделе земли. Он даже начал разрабатывать собственный

проект черкесской земельной реформы, при которой интересы каждого были бы как-то учтены. Бросил, поняв, что затея безнадежна: волков и овец за один стол не усадишь. Зато в ходе раздумий, прощупывания настроений, наблюдений за земляками заметил у них нечто более важное, чем простой интерес к земле. Традиционное почитание богатых, знатных, которое, как он полагал, было у черкесов в крови, исчезало мгновенно, словно вспышка спички под шквальным ветром, как только знать теряла свою власть. Собственное достоинство, самоуважение, стремление к равенству, даже совершенствованию — вот что крылось под маской покорности. Революция сказала черкесу: блага жизни — для всех, и для тебя тоже. Пользуйся ими, оберегай их. Меньшинству этот порядок не нравится, оно пытается опрокинуть его кинжалами.

Забыв о своей цели, Шеретлуков автоматически повернул к лагерю. Его внимание привлек шум, долетавший с нижней дороги. Укрывшись за гранитной глыбой, прислушался. Сомнений не оставалось: к лагерю приближался какой-то отряд. Сперва он решил, что это возвращаются Ибрагим и Аслан, и двинулся навстречу всадникам, как вдруг вспомнил, что в группе было всего пятеро и двоих Ибрагим должен отправить по домам: эти члены будущих фаланг, по замыслу Улагая, должны явиться с повинной, чтобы базироваться на свои аулы. А во встреченной группе не менее двадцати человек.

Он укрылся за валуном. Если это враг, часовой поднимет тревогу и завяжется бой, тогда он и решит, как быть дальше. По характерным звукам догадался, что конники проникли в лагерь. Но почему ни одного выстрела? Шеретлуков спустился еще ниже, туда, где у самой тропы громоздился огромный валун. Укрывшись за ним, стал ждать. Вскоре продрог, начал топтаться на месте.

Шум со стороны лагеря донесся лишь на рассвете. Шеретлуков снова залег за своим могучим укрытием. Давно уже отряда и след простыл, а Шеретлуков все лежал за валуном. Мокрая папаха отброшена, по лицу струится пот. Конечно, они назвали пароль — часовой не мог уснуть, зная, что вот-вот вернется командир. Да, они знали пароль. Раз красные знали пароль, значит, что-то случилось с Ибрагимом.

Вдруг вспомнил о пощечине. Вот он, ее отзвук. Другой бы на месте Ибрагима уже давно переметнулся к противнику, ждать милостей от Улагая ему уже не приходилось. Значит, Ибрагим у красных. Но тогда летит к чертям собачьим вся хитросплетенная агентурная сеть, а это все равно, что остаться в чужом городе с завязанными глазами.

В лагере тишина. И вокруг тишина. Поднимается розоватое горнов солнце, подернутое снизу тонкой пеленой сизых облаков. Будто желток в разбитом яйце. Шеретлуков вдруг почувствовал облегчение, какого не испытывал никогда. Все просто до ужаса: приехали, взяли и уехали. Будто хозяйка, управившись с делами поважнее, махнула метлой по темному углу чулана. И нет ни паутины, ни пауков.

«Поброжу в одиночестве, — решает Шеретлуков. Поищу запасное логово Кучука». Ему никого не жаль. Он даже рад, что не взбрело в голову поднять тревогу: ненужные жертвы. А так все обошлось. Он с улыбкой представляет себе лицемерно-скорбную физиономию Кучука, слушающего рассказ о ликвидации штаба. И Кучуку никого не жаль, даже Шеретлукова. Досадно — и только: не успел вырастить фаланги, как их отсекли.

Пойти, что ли, в лагерь позавтракать? Впрочем, это можно сделать и здесь. Он бросает взгляд на пустой лагерь и берется за сумку. Что-то заставляет его еще раз повернуться к постройкам. Он вздрагивает: из трубы над поварской хибаркой ровным тонким столбиком, словно ртуть в термометре, тянется вверх и тает в вышине дымок.