За кулисами
Шрифт:
«Да–да», — успокаивал меня Toмac, — «все вышло немножко глупо. Но мы сейчас будем на месте».
Прошло битых полчаса, — до полуночи оставалось всего ничего — прежде чем мы добрались наконец до цели нашего путешествия — жуткого вида стеклянному многоцелевому павильону на каком–то Шиотри — Нивотни-Нярске где–то в заднице у дьявола.
Мы пошли в комнату отдыха на первом этаже. Я нахмурился. В тот же миг Клаудия впала в истерику, будто Норочка II: «Я совсем не понимаю, что с тобой, Дитер! Не валяй дурака! Все не так уж плохо!». А потом скомандовала Toмacу:
VIP-пространство оказалось всего–навсего столом в зале, битком набитом пьющими веселящимися русскими. Здесь Клаудия с Toмacом ложками уплели гору красной икры, причем на халяву.
И вот, час по полуночи. Наш выход. А потом мы с Эстефанией снова залезли в наш черный холодильникна колесах, чтобы ехать на следующий концерт. Якобы, тоже в десяти минутах езды. Сюрприз, сюрприз! Мы снова проехали, трясясь, полтора часа по бездорожью.
Вот до чего дошло «это же легкотня, Дитер! Как левой ягодицей шевельнуть».
Едва покончив со вторым концертом, я выловил Эстефанию. Мне нужно было только одно — поскорее в машину и в аэропорт. Было уже пять часов утра. Время поджимало.
Я издалека увидел самолет. Он стоял не в ангаре, а прямо так, посреди летного поля, намертво замороженный. И напоминал скорее домик–иглу на колесах, чем самолет. Плевать, думал я. Только бы убраться отсюда. Визжа и скрипя спустился трап, и мы с Эстефанией, насквозь промерзшие и смертельно уставшие, забрались внутрь.
«Послушайте, вы могли бы хоть отопление включить» — крикнул я в озлоблении пилотам. К тому времени я уже 36 часов беспрерывно был на ногах.
«Будет сделано!» — донеслось в ответ. Потом я услышал скребущий звук — это пилот еще раз вышел наружу, чтобы проделать себе глазок в обледенелом стекле. Наконец моторы завелись, мы развернулись на летном поле, но никакого отопления до сих пор не чувствовалось. Мы взлетели, поднялись на сто метров, двести, триста…
Мы с Эстефанией сидели и терлись друг о друга, как ненормальные, чтобы согреться. Кусачий мороз, по сравнению с которым холод, пережитый нами в автомобиле, показался почти ерундой. Мы не могли стучать зубами с той же скоростью, с какойзамерзали. «Что за дерьмо», — думал я, — «когда такая машина взлетает, как правило, становится тепло. Почемуна этот раз все не так!»
Наконец, через три четверти часа, мы ощутили первые теплые струйки воздуха. И в тот же миг Эcтeфaния вскрикнула: «Я вижу дым!»
А я в ответ: «Ну да, вот еще, дым она углядела!» Но потом и я учуял типичный запах, который появляется от горящего кабеля. «Верно!» — я принюхивался, — «воняет довольно своеобразно».
В тот же миг мы услыхали протяжный вой аварийной сигнализации: «Тююююют! Тююююют! Тююююют!» Сквозь клубы дыма, тянувшиеся из кабины, я увидел множество красных огоньков, которые — Блинк! Блинк! Блинк! — нервно подмигивали. Второй пилот как сумасшедший, жал на какие–то кнопки.
Моя маленькая Эcтeфaния расплакалась подлеменя. Я и сам смертельно перепугался.
«Вот
Сказано — сделано. Он натянул себе на нос противогаз, точь–в–точь такой, какие носили во Вторую Мировую Войну. А я все время думал только об одном: сохраняй спокойствие, Дитер! Сохраняй спокойствие! Твоя малышка рядом с тобой! Если ты потеряешь самообладание, ей станет совсем плохо.
Дым становился непереносимым, по салону расползалась ядовитая химическая вонь. Эcтeфaния дрожала, как осиновый лист. Я заметил, что и сам начинаю терять контроль над собственным телом. Всем своим нутром я ожидал, что в любую минуту раздастся ужасный треск. И ребенку понятно, что если самолет загорится, рано или поздно вспыхнет керосин. Потом раздастся «Пенг!», и тебя больше нет. Ты — история. Разорван на тысячу кусочков. Я сидел и думал об одно и то же, как заведенный: когда же раздастся взрыв? Когда же раздастся взрыв? Это твои последние секунды перед взрывом?
Пилоты увели самолет в пике. Я исходил из того, что они попытаются посадить самолет на ближайшем пастбище. Но вместо этого, как я понял, они решили любой ценой дотянуть до Чертова Беремища под Киевом.
Но я тогда не знал, что для пилота играет роль не только безопасность пассажиров, но и сохранность машины. За таким поведением стоят жесткие экономические измышления: если самолет стоимостью в шесть миллионов развалится на каком–нибудь поле, шеф наверняка разозлится. Отсюда главнейший приоритет: сперва посадитьмашину, целую и невредимую. А потом поглядеть, что там еще осталось.
Мать твою, Дитер Болен, — ругался я. Ради каких–то идиотских новогодних прыжков с трамплина ты делаешь в России свой последний вздох! Ради нескольких паршивых пластинок, которые разойдутся большим тиражом, ты рискуешь своей жизнью, болван! Почему ты не полетел рейсовым самолетом, как все приличные люди? Как мог ты оказаться таким кретином, который поставил свою жизнь на карту ради трех минут бренчания на фортепиано? Больше всего мне хотелось самому себе набить морду.
Я кинул взгляд налево, туда, где в голос рыдала Эcтeфaния. Это из–за меня она сидела сейчас в падающем самолете. Это я втянул ее в эту поездку. «Послушай уже ничего не происходит», — пытался я утешить ее, — «все будет хорошо…» Меня мучило громадное чувство вины.
Вдруг раздалось непонятное «Вуммм!», «Вуммм!», «Вуммм!». И вся «Сессна» затряслась и задрожала. «Спускайтесь! Мы должны спуститься! Мы должны сейчас же спуститься!» — заорал я в панике.
Через бортовой иллюминатор я увидел очертания города. И вдруг под нами вынырнуло летное поле. Со всех сторон помчались пожарные машины, полиция и «скорая помощь».
Раздалось «Таммм–тунг!» и «Румпс!» Шасси «Сессны» коснулось посадочной полосы. Мы проехали еще несколько сот метров. Потом машина остановилась.