За лесными шеломами
Шрифт:
Из избы, потягиваясь, вышел Прокша.
— Царство небесное проспишь, — сказал ему Воибор.
— Я сон смотрел, — сообщил Прокша, прихлопнув на шее комара. — Будто тятька меня выпороть собирается. От страху и проснулся.
Кузьма Ратишич засмеялся:
— Тебя выпорешь. Эвон какой конь — хоть паши на нём.
За год Прокша ещё больше раздался вширь и силой теперь не уступал любому взрослому мужику. Кто-то из дружинников князя Юрия подарил ему тяжеленный боевой топор новгородской работы, и парень чувствовал себя настоящим воином.
Над
Войско появилось только после полудня. Впереди выступал полк княжича Владимира с развёрнутым стягом. На стяге был начертан герб города Чернигова — орёл, распростёрший крылья. Рядом с княжичем, бок о бок, ехал Всеволод Юрьевич.
«А где же старший князь?» — подумал Воибор и хотел спросить об этом Кузьму Ратишича, но тут затрезвонили била. Навстречу войску вышли именитые москвичи и духовенство с хлебом-солью. Князь Всеволод поцеловал протянутый каравай и отдал его своему стремянному. Подъехал Юрий. Всеволод и Владимир троекратно облобызались с ним и под крики «Слава!» вступили в детинец. Юрий же зачем-то поехал вдоль войска. Вот он остановил коня, спешился, и тут Воибор увидел Михаила. Четыре воина, без кольчуг, в одних рубахах, несли князя на носилках. Юрий, идя рядом с носилками, держал дядю за руку и что-то говорил.
— Нескладно вышло, — покачал головой Кузьма Ратишич, — ну да, бог даст, поправится...
Вечером в доме московского протопопа собрались на совет князья и их воеводы. Михаил Юрьевич лежал на пристенной лавке и в спор не вступал, только слушал. Воевода москвичей говорил:
— Надо недругов наших ждать тут. На владимирцев надёжа плохая — то ли отворят они ворота, то ли не посмеют, никто не знает. А ежели не отворят? Останемся мы в чистом поле с малыми силами, а Мстислав-то в спину и ударит.
— Стало быть, сидеть как зайцам, приложа уши? — ехидно спросил Кузьма Ратишич. — Ты, боярин, Мстислава опасаешься, а про Глеба Рязанского забыл. Да ежели Ростиславичи с ним соединятся, тут нам, под Москвой, и конец.
Всеволод одобрительно кивнул мечнику, а князь Юрий сказал:
— Врагов бьют не числом, а умением.
— Сила под силу — осилишь, — проворчал воевода, — а не под силу — осядешь.
— Что скажешь ты, Святославич? — спросил Всеволод княжича Владимира.
Безусый и тонкий, как девушка, Владимир покраснел от удовольствия: до сих пор ещё никто не спрашивал его советов.
— Идти на Владимир! — громко ответил он, сжимая рукоять меча.
Все замолчали и глядели на Михаила.
— Завтра выступаем, — сказал он коротко.
Наутро, едва за лесными шеломами пробилась малиновая полоска зари, рать выступила из города. Шли с нею и москвичи. Вслед им голосили жёнки.
На редких лоскутках — пашнях, отвоёванных огнём у леса, смерды ещё заканчивали сев: матёрые снега здесь сходили позднее, а в грязь зерно не бросишь. По обеим сторонам дороги то тут, то там вылезали курные избушки, валялись
Войско шло с осторожной, готовое в любой час принять удар из засады. Конные дозоры выезжали далеко вперёд и то и дело слали гонцов, сообщая, что путь пока свободен.
Но через день прискакал гонец из замыкающего охранения с тревожной вестью: в тылу появились вражеские разъезды. Воинам Михаила удалось взять «языка». На допросе он показал, будто рать Ярополка шла на Москву, чтобы встретиться с полками Михаила. Однако в дремучих подмосковных лесах неприятели разминулись, и Ярополк не знал, что предпринять.
— Ничего он не предпримет, потому — трус, — сказал Михаил Всеволоду. — Разве что решится напасть на отставший обоз.
— А вдруг всё-таки ударит в спину?
— Не успеет. Между нами два дневных перехода.
Этот разговор слышал, очевидно, воевода москвичей.
На первом же стане он подъехал к Михаилу Юрьевичу и сказал, не глядя в глаза:
— Прости, князь, но мои люди идти дальше боятся. Сам разумеешь, детей и жён мы оставили без защиты, и ежели Ярополк набежит...
Воевода не договорил.
— Ты прав, — перебил его Михаил. — Ступайте домой.
— Князь, не держи обиды, — взмолился воевода. — Как воевать, коли сердце в Москве осталось? Мы же обещаем, что оружие против тебя никогда не поднимем.
— И на том спасибо, а теперь ступайте по домам, — повторил Михаил, насилу удерживая стон: раненую ногу жгло, будто калёным железом.
Московское ополчение повернуло назад. Уходивших никто не попрекал, только Кузьма Ратишич сказал Всеволоду:
— Стены их от Глеба не спасут, ну да бог им судья.
На третий день похода разгулялась гроза и хлынул ливень. Люди торопливо стаскивали с себя доспехи и складывали на возы, под рогожи. В неживом свете молний мокрые латы и кольчуги вспыхивали белыми искрами; под тысячами ног сопела и чавкала напоенная водой земля, заглушая пение ветра в древесных вершинах; на спусках скользили и вылезали из хомутов обозные кони, их широко расставленные копыта вспарывали глину лоснящимися бороздами.
Ливень был тёплый, как парное молоко, и его не ругали, а похваливали. В каждом воине жил второй человек, хлебороб или сын хлебороба, который понимал, что влага эта благодатна и целебна для засеянных пашен.
Кузьма Ратишич ехал рядом со Всеволодом и отфыркивался, словно кот, намочивший усы, но лицо у него было довольное. Всеволод расспрашивал его, много ли войска стоит в самом Владимире.
— Один полк суздальский, да и тот из чёрных людей, — отвечал мечник. — Крепко драться они не станут. А вот кого Ярополк приведёт из Ростова, про тех сказать не берусь. Боярские челядинцы что псы — хоть хозяин и бьёт их, зато костью жалует, они и рады. Но ты, княже, духом не падай, много ли холуёв против всего народа наберётся? Да и церковь за вас стоит. Ярополк-то по неразумию своему отнял у неё и доходы, и сёла.