За лесными шеломами

Качаев Юрий Григорьевич

Наутро, при огромном скоплении народа, Яким Кучкович, его зять и Анбал были расстреляны из луков перед воротами детинца. Палачи из служилых степняков зашили тела в берестяной короб и куда-то увезли. Чуть позднее прошёл слух, будто короб с грузом камней был брошен в озеро, что в пяти верстах от города. Но вода будто бы не приняла в себя трупы убийц, и ветер до сих пор носит от берега к берегу неприкаянный короб, обросший зелёным мохом и тиной. И озеро то прозывается в народе Поганым.

* * *

В трудах и заботах

время потекло незаметно. Промелькнул июль, да вот уж и лето на исходе — Илья-пророк копны в лугах считает и мечет короткие грозы. Началась на пасеках ранняя подрезка сотов, а купанью наступил конец.

У смерда и теперь дел не убавляется: то дожинки, то досевки, а потом и свёклу надо копать, и льны убирать да вымачивать. Словом, вплоть до зимы и пот утереть некогда.

Всеволод много ездил по залесским городам, рядил суды, менял, когда нужно, тиунов и посадников, а больше присматривался к людям. Во всех поездках его сопровождал Гюря с небольшой отборной дружиной. Гюря хорошо знал край и с завязанными глазами мог провести князя любой дорогой в любое село.

Однажды напросилась в полюдье княгиня Мария. В открытом поле вдруг стал накрапывать дождь, и Гюря, опасаясь, как бы морось не перешла в ливень, сказал:

— Тут рядом знакомец мой живёт, кузнец Братило. Можно к нему завернуть, ежели не побрезгуете.

— Едем, — поколебавшись, решил Всеволод.

Они свернули на какую-то тропу и скоро выбрались к поскотине, которой было обнесено игрушечное поле — шагов полсотни в длину да столько же в ширину. За полем виднелся присадистый дом, на отшибе дымила кузница, и оттуда доносился железный перестук.

— Пойду хозяина упрежу, — сказал Гюря, слезая с коня.

— Не надо. — Всеволод тоже спешился и помог сойти с седла жене...

Кузнец Братило оказался маленьким кривоногим мужичком с пегой бородой и голубыми, как льняной цвет, глазами. Зато помощник его был ражий детина — голова упиралась в самый потолок.

Братило не оставил работы, только кивнул нежданным гостям и молвил:

— Не обессудьте, крица остынет.

На наковальне полыхал раскалённый добела слиток железа. Кузнец поворачивал его щипцами с боку на бок, а детина бил по ней молотом, снимая окалину. Пахло дымом и горелой кожей. Крица под ударами постепенно синела, и звук от неё рождался другой — чище и яснее.

Управившись с делом, кузнец снял передник и велел подручному принести ковш.

— Сын? — спросил Всеволод.

Братило кивнул и отошёл к ручью. Парень из ковша сливал ему, пока кузнец не буркнул: «Хватит». Умывшись, он надел чистую рубаху, расчесал костяным гребнем волосы и лишь тогда приблизился к Всеволоду с земным поклоном:

— Здравствуйте, батюшка князь и со княгинею!

На Всеволоде была одежда простого дружинника, и он удивился обращению кузнеца. Сын же Братилы разинул рот и бухнулся на колени.

— Встань, — сказал ему Всеволод. — А ты, хозяин, веди в дом. Найдёшь чем покормить?

— Как не найти, чай, не нищий. Прошу пожаловать.

Изба у кузнеца была просторная и чистая. Всеволод привычно поискал глазами

икону, чтобы перекреститься, не нашёл и посмотрел на хозяина.

— Живём в лесу, молимся колесу, — ответил хозяин на немой вопрос князя. — Да и чем иконы лучше идолов — тоже человечьих рук творение. Их богомазы как блины пекут. А пекари-то, может, куда грешней меня...

— Боек ты на язык, — сказал Всеволод, неприятно поражённый словами кузнеца. — И монахов не боишься?

— Пугали уж, князь. Видишь вот, на выселке живу. А народ всё равно тянется. Братило им и лемех скуёт, и тесло, и топор, а кому надо — так и меч али рожон [35] сработает.

Всё это кузнец говорил, проворно собирая на стол еду. Сын молча помогал ему.

— А где же жена твоя? — спросила Мария.

— Жену о позапрошлом годе половцы увели, — охотно откликнулся хозяин. — Мы с сыном тогда во Владимир на торг ездили. Воротились, а на месте двора пепелище. И Марфы моей след простыл. Поначалу, прямо скажу, руки ни к чему не лежали, а сердце будто коростой взялось: не хочет жить, да и только! Взялся я его греть в кузнице — отпустило. Теперь вот скоро сына оженю, опять помирать будет некогда.

35

Рожон — широкий наконечник для копья или рогатины.

Гюря принёс дорожный погребец, достал из него баклагу с фряжским вином и четыре кубка.

— Будет тебе, — сказал Всеволод кузнецу. — На столе уж на сто лет, всего и не съесть. Налей-ка, Гюря, и хозяину.

Гюря наполнил вином серебряный кубок и протянул Братиле. Тот улыбнулся смущённо:

— Отродясь княжеского питья не пробовал. Но, коли велишь, выпью.

«Ладный мужик. Не раболепствует и знает себе цену», — подумал о нём Всеволод, хотя его немного и коробило независимое поведение кузнеца.

Первую чару выпили во здравие болящего князя Михаила Юрьевича.

— А ведь я вашего отца хорошо помню, — говорил кузнец, вновь поглядывая на баклагу. — Крут был князь и во гневе неуёмен.

— Ты как меня узнал? — спросил Всеволод.

— Видно птицу по полёту, а молодца по осанке. Да и глаза у тебя батюшкины — быстрые и будто кипятком обдают.

— Ты давеча сказывал, что при случае и мечи куёшь, — переменил разговор князь. — Добрые мечи-то?

— Да люди не хают.

— А руду где берёшь?

— На болоте, княже, да по речным берегам, с лодки. Про руду худого не скажу — железо из неё выходит поковистое.

За столом, кроме кузнеца, прислуживал его сын. Он, казалось, понимал каждый взгляд отца и до сих пор не проронил ни слова.

— Парень у тебя, часом, не немой? — спросил Гюря.

— Бог миловал, — ответил Братило. — Но говорить ему пока не о чем. Язык дан человеку для изречения мысли, а какие мысли у младеня?

— Строго судишь, — засмеялся Всеволод. — Однако мы засиделись. Спасибо на угощении. Вино оставь. Я вижу, оно тебе по вкусу пришлось.