За лесными шеломами
Шрифт:
В честь своих союзников великий князь велел ладить большой пир. На широком подворье терема были уставлены бесчисленные столы, накрытые белыми, как снега, льняными скатертями. Княжеская челядь сбилась с ног, поварни чадили день и ночь, зато уж и яств на пиру было выше головы.
Наряду с икрой и свежей стерлядью подавались зайцы жареные, буженина печёная, полотки гусиные, копчёные языки, студни разные, а из горячего: уха на куриных потрохах, щи со свининой, пироги рыбные, утки на вертелах, лебеди, тушенные в репе, и прочая лесная и полевая птица.
Виночерпии едва поспевали таскать
Всеволод Юрьевич сидел во главе княжеского стола, поставленного на помосте повыше других, и радушно потчевал гостей. Да их и не приходилось особенно уговаривать: каждому из князей едва перевалило за двадцать, и желудки у всех были отменные.
Только Роман Рязанский, самый старший из них, сидел задумчивый и почти ничего не ел и не пил. Всеволод его не неволил, понимая душевное состояние князя. Тот размышлял, наверное, о судьбе отца. Строптивый князь так и умер в порубе, но не пожелал склонить головы перед своим победителем.
«Горд был старик паче меры, — подумал о нём Всеволод, но в сердце его не шевельнулось раскаяние. Он знал, что выпустить Глеба было нельзя. — А вот с Юрием я поступил не по совести. Где-то он теперь мыкается, в какой земле?..»
Владимир Святославич что-то рассказывал Владимиру Муромскому о соколиной охоте и о выучке красных кречетов; Изяслав, подвыпив, хвастался половецкой саблей, которую он недавно добыл в Степи (сабля и впрямь была хороша: в её ручьистой синеве так и вспыхивали горячие искры).
Всеволод переводил взгляд с одного юного князя на другого и думал о том, что кто-то из них, возможно, и не вернётся из этого похода живым...
Пир затянулся до поздней ночи, а наутро Всеволод Юрьевич собрал на совет воевод и приказал заняться делом. Воеводы, во главе с Кузьмой Ратишичем, должны были исчислить: сколько съестного понадобится соединённой рати в дороге; сколько овса и сена пойдёт на корм коням; какие отряды двинутся передовыми и где быть ночлегам.
Воевода белозерского полка, коротконогий мужчина, заросший дремучей бородой до самых глаз, покряхтел и сказал:
— Эх, палёна матрёна, князья гулеванят, а у нас голова трещи. И попить, и поспать некогда.
Всеволод засмеялся:
— Ты, Фома Ласкович, своё отгулял, дай и другим потешиться. Вот посадим людей на струги, там отоспишься вволю.
И воеводы засели за хартии, изучая начертания озёр, рек и болот на всех путях от Владимира до Великого города.
Двадцатого мая владимирская рать была готова к походу. Приехал ростовский епископ Феодул — Всеволод просил его отслужить молебен о даровании победы над врагами.
Епископ стоял перед полками, высоко подняв над головой золотой крест:
— Благословляю вас, воины православные! Идите и со крушите ворога. Да храни бог в рати сей государя нашего Всеволода Юрьича, да укрепит он меч в его деснице!
Голос епископа был слаб, и дальние ряды его не слышали.
Под торжественный гул Успенского колокола, распустив стяги, войско выступило из городских ворот и пошло на восток, в сторону Волги.
В Городце,
Каждый струг был оснащён шестью парами еловых вёсел, а вёсла пропитаны скипидаром — от гниения. Белые паруса на щеглах [64] , пока ещё скрученные, слегка похлопывали на ветру концами-плётками, будто сами себя торопили в дорогу.
Целый день ушёл на погрузку людей, оружия и припасов. Последними были втащены на палубу большие деревянные щиты. Они достигали человеческого роста и ставились в особые пазы вдоль бортов, чтобы за ними при нужде можно было укрыться от стрел, пускаемых с берега.
64
Щегла — мачта.
Корм для коней разместили на грузовых судах — насадах. Если струг поднимал полсотни воинов, то в насады вошло бы вчетверо больше, но они были неповоротливы и не годились для сражения на воде.
Но вот, наконец, наступил миг отплытия. Один за другим струги выходили на стремнину и резво поворачивали на полдень.
— Поглядыва-ай! — перекликались кормчие.
Поплыли мимо шёлковые песчаные отмели, на которых сидели стаи диких гусей.
Волга текла весёлая и праздничная, играя на солнце розовой чешуёй. По берегам мелькали курные избушки рыбацких деревень, а дальше, за пойменными лугами, как брошенные платки, лежали пашни, и среди них синели изредка купола церквей.
Когда струги приближались к берегу или проходили мимо островов, становилось видно, как на полузатопленных тополях и вётлах копошилось всякое зверьё — полёвки, крысы, зайцы и бурундуки спасались тут от полой воды. Над ними кружили горластые вороны, как бы говоря: «Беррегись, врраз сгррабастаем».
К вечеру струги и насады втянулись в узкую заводь, потревожив птичьи станицы. Гуси, лебеди и утки взлетали такими густыми тучами, что из-за их крика и шума крыльев не расслышать было человеческого голоса.
Пока погасла заря, ратники успели наловить сетями рыбы, и теперь в котлах булькала наваристая уха. Отужинав, начали устраиваться на ночлег.
В тёмном небе высыпали мелкие, как просо, звёзды, и среди них обозначилась колесница царя Давида [65] . Возле самой воды, собравшись в кружок у костра, пели молодые ополченцы:
Ах ты Волга ли, Волга-матушка, Широко ты, Волга, разливаешься, Всё по травушкам, по муравушкам, По сыпучим пескам да камушкам, По лугам да цветам лазоревым...65
Большая Медведица.