За лесными шеломами
Шрифт:
— Это зачем? — спросил мечник.
— Мокрый он будет хуже гореть, ежели булгары попробуют его зажечь, облив земляным маслом [69] . Я однажды сам отбивался от половцев таким способом. Правда, вместо масла лили смолу и дёготь.
Кузьма Ратишич кивнул и отошёл.
— А по мне, так лучше захватить оплот у реки, — сказал вдруг Изяслав. — На стенах мы уйму народу положим, да и времени сколько уйдёт.
Всеволод покосился на племянника и неодобрительно покачал головой:
69
Земляное
— Горяч ты, братец, не в меру. Вскачь такие дела не делаются. У булгар-то тоже смекалка есть. Видишь вон, пешцев к реке подтягивают.
— Да ведь попытка не пытка, — стоял на своём Изяслав. — Дозволь моему полку ударить по оплоту.
— Нет, и выкинь дурь из головы, пока я не осерчал.
Великий князь повернулся к племяннику спиной и поехал к своему шатру.
В стане кипела работа: воины рубили тальник и охапками носили его на телеги; кругом стоял перестук топоров, ржали кони, повигзивала сталь на точильных брусках, звучали смех и ругань.
Великий князь любил эти часы перед боем, когда каждое движение ратника, каждый его помысел подчинены одному общему делу.
Вечером в шатре Всеволода собрались князья и воеводы.
Приступ был намечен на завтрашний полдень. Получив от великого князя указания, где и какому полку подступать к стенам и кому охранять обозы, военачальники выпили по кубку вина и разошлись.
Над Черемшаном выкатилась луна, похожая на стёртую серебряную монету. Вокруг стана расхаживали дозоры, мерцая рожнами копий. В тишине ночи слышались их голоса:
— Славен город Владимир!
— Славен город Киев!
— Славна Рязань!..
В перекличку дозорных изредка врывалось щёлканье соловья. Звуки расходились и таяли, как круги на воде.
Великий князь спал, и ему снились огромные своды константинопольской Софии, усеянные сусальными звёздами.
Мозаичные стены сияют всеми цветами радуги. И рядом, над самым ухом, негромкий голос отца Василия:
«Для зелёного цвета, сын мой, подбираются двадцать пять оттенков, для коричневого — двадцать три, и так для всех прочих. А камешки располагаются на стене не прямо, но под наклоном. Поэтому солнце освещает их по-разному, рождая множество дивных переходов...»
И Всеволод видит себя мальчиком, идущим к причастию. Он оглядывается на мать, княгиню Елену, но её фигура кажется зыбкой и расплывчатой в бархатном полумраке собора. Только волосы матери лучатся под столбиком света и выглядят живыми. Ему закрывают грудь малиновым причастным платом, и священник протягивает на ложечке немного вина и несколько крошек хлеба из золотой широкой чаши.
«В латинских храмах, сын мой, бескровная жертва совершается верно: на опресноках, а не на квасном хлебе, — это звучит уже голос другого священника, папского легата в Константинополе, — и причащаемся мы облатками, а не из чаши. Ваша же церковь погрязла в ересях...»
Смутный сон перемежался видениями давно умерших людей. На какое-то время выплыло из глубин памяти скуластое лицо Андрея с рыжеватой бородой и глаза его — пронзительные, степного разреза
«...Убит своими же боярами и во дворце своём же, в Боголюбово... Сказывают, будто тело брата твоего два дня лежало непогребённым. Ослепи злодеев, государь! Ослепи-и!!»
И на месте Кучковичей привязаны к столбам у ворот детинца Мстислав и Ярополк... Боже праведный, как кричал Ярополк, когда палач зажал его голову в деревянное ярмо и вытащил из-за голенища нож!
— Государь, беда! Проснись!
Всеволод сел на постели, и из ушей будто вытащили воск. Стан шумел и кричал на разные голоса.
Кузьма Ратишич подал великому князю сапоги.
— Что стряслось? — спросил Всеволод.
— Изяслав пошёл на оплот!
Они выскочили из шатра. Над Черемшаном ещё висел туман, и в нём, у самой воды, тенями мелькали всадники. Судя по их движениям, там шла сеча.
— Вернуть полк! — в ярости закричал Всеволод. — Скачи, останови!
Кузьма Ратишич как кошка прыгнул в седло и погнал коня к оплоту. Но было уже поздно. Ближе к стенам города солнце успело проредить туман, и великий князь увидел, как полк Изяслава, сломав оплот, гонит булгарских пешцев к крепостным воротам.
В городе, видно, испугались, что русские ворвутся внутрь на плечах бегущих, — во всяком случае, мост через ров не опустился, и конники Изяслава рубили булгар, словно тальник.
Со стен тучами летели стрелы и камни из метательных снарядов.
— Святославич! — позвал Всеволод.
— Здесь, княже.
— Займи оплот, под стены не лезь, жди моего гонца.
— Лечу.
Дальше всё происходило так, будто сон ещё не кончился, а сделался нелепее и страшнее. Осыпаемый стрелами, полк Изяслава начал поворачивать коней. Воины на скаку подхватывали с земли раненых, но больше оставляли убитых. Кони без всадников, обезумев, носились по полю.
Чтобы прикрыть отступавших, Всеволод распорядился приготовить к бою владимирскую конную дружину. Но она не понадобилась — булгары не решились преследовать потрёпанный полк, только крики со стен стали громче.
Изяслава принесли на плаще четверо его воинов и осторожно опустили у ног великого князя. Из груди юноши торчала толстая, в два пальца, стрела.
— Из самострела, — сказал один из ратников, — кольчугу пробила, будто холстину.
Изяслав был без сознания. На щеке его багровела широкая ссадина.
«Что же ты наделал, мальчик?» — хотел вымолвить великий князь, но губы его шевельнулись беззвучно.
Подошёл Кузьма Ратишич с лекарем. Лекарь опустился на колени и взял княжича за запястье.
— Сердце пока бьётся, — сказал он, ни на кого не глядя. — Кто-нибудь подсобите мне раздеть его.
Изяслава посадили и, срезав древко стрелы, стали снимать кольчугу. Юноша застонал.
— Пить, — не открывая глаз, попросил он.
— Пить тебе нельзя, — сказал лекарь. — Вот наконечник вытащу, тогда...