За мной следят дым и песок

Кокошко Юлия Михайловна

В следующем зале, Бесценная Б., встал на подиуме — ваш убранный розовым сатином… помните? На корме, изукрашенной красным… Внезапно я заметил, что с кормы не содрали ярлык с ценой! И между делом все старался разглядеть цифры, в конце концов, ведь и я принимал в них участие, но — увы, заледеневшие, а после оттаявшие, раскисшие, раздавшиеся, перекормленные…

Подозреваемый, образцовый бакалавр, уже повелевал церемонией, хотя то и дело подглядывал в свою папку — явный адрес с чьих-то остывших юбилеев, и сверял гостей и достоинства их со списком, но произнес ваше уклоняющееся имя — почти безупречно, однако, на иных выражениях казался… не то чтобы невыверенным,

скорее — не закрепленным за текущим моментом, а кое-какие узлы, свойства, признаки как будто и совсем пропадали, смазаны — перегрузками или неокупаемостью, а может, по примеру старшего неплательщика, одновременно торчали — на другой территории, добычах, ступенях развития, и пропадающий полагался — на меня, кто уже лицезрел его — и как-нибудь восполнит прострелы. Но что, если он встретился мне — не в прошлом, а в наступающем? В финале, где он выходит в поджигатели? Как штандарт «Луна» и мост, и корабль, вписанные в бегущий меж берегами и неизбежный блеск, выходят — из этого русла суеты… не обязательно — на дно. И поскольку мои возможности мало-помалу поджимаются, я принял решение: доверить преступное — именно сему малотерпеливому.

Ваши бриджистки или преферансистки… старые шулерши, мечущие двойные и тройные не просчитанные оппозицией документы, тоже взяли речь, но так и не продвинулись дальше того, что вы неподражаемо расставляли карточки. А затем компания пороков послушно взялась задраивать представление. Самый закоренелый, несмотря на двоящуюся декорацию, работал грамотно и, ручаюсь вам, дорогуша Б., вломил мастерски. Но стажирующиеся колотились шаляй-валяй, с вывихом и навыпуск — в самом деле перековались в ваших родичей? Или не только в ваших? С последним же шкодливым, баскакским гвоздем экипаж ваш начал пренеприятно содрогаться и проваливаться — в постамент, скважину, дромос, озаренный всполохами каньон… Мне страстно хотелось заглянуть в эту транспортную артерию и удовлетворить нараставшее любопытство: а что есть дно — для вас?

— Не остановите нечистоплотную беготню паркера, Павел Амалик, ибо не веруете, что в недальний день спустится помощь и вытянет компьютер из аута? — спросила Беззаветная. — Или не можете удержать партизанщину, захребетничество, бесхребетность руки, ее манию — попирать девственность, как не в силах остановить круговорот? Кстати… если маршрут вашего паркера длиннее наших запасов бумаги, вы можете выйти на увядающие на стене атласные полушария — и писать на склонах гор и по транспаранту океанской волны.

3. Склонение блага

Университетский конкорс — абсолютный центон, составленный из моментов, нарезов, открыток прошлых дней: что было, то и теперь есть… непросеян и перегрет!

Обновляется светило — и высвечивает новое воинство, ничего, что в тех же лицах или костюмах, выпускает из запасников и таможен, выводит из египетской тьмы фондов и из пустыни неизвестного — и облекает жизнью формы, фронты работ и долги, и не спрашивает, точно ли предыдущие транспорты сверглись с вершины — в реку и пассажиров их унесло течением… в котором необязательно черпать форель и омара, и воду лучше не пить, но остаться в радости, что налицо — не тропа черных следопытов и металлистов, а троп река.

И пока часовые, регулировщики, ключники, билетеры, жрецы опекают торжественные врата, куда должен войти мессия — или иной беззаветный, и поддерживают орнамент: фронтон, балки, петли, браслеты и полушария, где пасутся створки, распахнутость, замкнутость и запасные раскаты, а ранний Амалик переходит дорогу — позднему Амалику, и неоспоримый покровитель бумаг, и осажденный — толпятся и протискиваются каждый к своей звезде, за спинами целевиков каменная шинель методично формирует из своих клонов, истуканов, киборгов, ваалов, мумий, остолбеневших

на старой неделе и ориентировавших вчера, — собственный полк, заграждение, осаду, облаву.

— Значит, аллигатор оратор информирует прилегающий метр, что шумовики и лобовые трикстеры — я?

Бакалавр укрупнялся изумлением и ужесточался, и подмешивал к господствующему чувству — наползающее поле огня, и акцентировал сожаление о поплывшем знании и расстройстве многой мудрости.

— Если оратор присутствовал при утряске его заносов и переносов, разве он не видел, кто — инквизиторы? — спрашивал Бакалавр. — Кто экзекуторы? Нюхальщики архивной падали?

— Расхожие лица героев толпы, так я их называю, — сказал Павел Амалик. — Лицо неуловимо — и это лицо сармата.

Нетерпеливый в героях поднимал вверх аукционный палец и репетировал между ценами и уступками, и ремиссиями — ведущий жест каменной шинели.

— Наверняка были в масках «Мужество», «Правота», «Сила», «Живее всех живых»! И возглашали: долой теневую реальность! Бесплотную, спрятанную между страницами, продавленную в подвалы, непристойную, выпивающую нас — до сажи! Прибывающую и прибывающую — и вот-вот взорвет покровы! Так могли рассуждать — ваши погромщики, заглушая — меня, способного в роковой миг возглашать — твердое не то, — говорил Бакалавр. — Деловито подкручивать центровку и блефующие задворки… колки, резцы, шипы, серные головки минут.

И почти уверенно выводил стопу — на следующую базу, где нет покровителя Амалика, но безнадежны разлука с ним, и голубой приворотный снежок меланхоличней, чем блюз, посыпает загубленное свидание.

Возглавляющий пирамиды пыли Павел Амалик никогда не одинок, потому что щедр: вокруг него витают птицы слов — птицы от влюбленности и от ярости, птицы от нетерпения и от нетерпимости, и туземцы с песьими и кошачьими головами, и с головой-сраженьем, и летающие печати — стаи и стаи, которых подкармливает — философскими наблюдениями и зажиточными, справными, пышными мнениями, изысканиями, прогнозами, предвидениями, интуициями. Каковое кормление традиционно и совершенно, как рифма, прошедшая время и всех поэтов… как соединение просветительской работы с карательной практикой.

Вспомнить: многие влиятельные персоны снисходили переброситься парой глагола — с безымянными стаями, пока сами вытягиваются из снов, погружаются в воды утра и что-нибудь погружают — в себя… пусть впорхнут, и свищут, щебечут и гукают — вынеслись из ниоткуда и имеют хороший запас жизненных анекдотов.

Сердцеед Амалик выспрашивает у каждой стаи — кто святой ей покровительствует? Чтоб не отбояриться, но интересничать и кадрить — и окольцевать своим именем, для кого-нибудь — непроизносимым… и, забыв, что уже многократно бросал налетевшим — свои драгоценности, опять кормит, но, посеяв любимые разносолы вечно голодных, бросает им — подозрения, усыпительные обеты и заверения, бахвальства, подставы, киксы…

Если необходимо пустить с губ — что-нибудь величавое, но не пузыри, почему не дарить заповеди и параграфы — привязавшемуся к ноше «Дверь», ищущему внутреннее наполнение роли, кроме гиподинамии, — и отгрохал себе два лица: случайное — и устойчивое, и стоячее, или — судьи и неподсудного, обуржуазившееся — и обмещанившееся, в общем — конкурирующие организации. Гнать лохматые стаи — к одному из Янусов, кто сливается с поджарыми атлантами летнего леса, перебрасывающими друг другу изумрудные от натуги мешки с ветрами, зажигалки и отсверки, и сошелся с перерывом зимнего леса — на захлопнутые переплеты, шезлонги, ширмы, и черные кофейники и пустые перчатки, на грызущиеся челюсти гардеробных крючков — и не сбежит, чтоб явиться — в другом месте, потому что уже расставлен — и на ближних, и на дальних дверях, и справедливо предположение, что покровителя услышит — сразу весь лес.