За Москвою-рекой
Шрифт:
Юлий Борисович подскочил к хозяйке и поцеловал ее пухлую ручку.
Лариса Михайловна обошла всех гостей, и для каждого у нее нашлись приятные слова. Пожав руку Борису, она спросила: «Здоровы ли ваша мама и уважаемый Вениамин Александрович?» Студенткам она снисходительно сказала: «Как вы похорошели, девушки!» А когда подошла к Никитину и Наташе, то изобразила на лице восторг и разразилась потоком любезностей: «Как я
рада, Николай Николаевич, что вы пришли и привели с собой Наташеньку. Вы всегда для нас самые желанные гости!» Одному Сергею
Затем Лариса Михайловна объявила, что Василий Петрович занят в министерстве и, как обычно, опоздает.
— Не будем ждать его,— добавила она и пригласила всех к столу.
Задвигались стулья, гости расселись. Хозяйка заняла место во главе стола, и Юлий Борисович поспешил устроиться рядом с ней. Никитин, Наташа и Сергей Полетов оказались в самом конце стола. К ним присоединился и Леонид.
На минутку все стихли. Воспользовавшись этим, Никонов встал с полным бокалом в руке:
— Прошу наполнить бокалы,—скомандовал он, как заправский тамада, и произнес цветистую речь о неповторимой юности, овеянной таинственной и светлой романтикой, о силе и обаянии бескорыстной женской любви, делающей нас лучше, чем мы есть, и дающей силы переносить жизненные невзгоды. Тут он многозначительно посмотрел на Ларису Михайловну и поздравил Милочку.
После нескольких бокалов вина гости заметно оживились.
Один Сергей сидел невеселый, молчаливый.
— Что с вами, Сережа? — спросила Наташа, наклонившись к нему.
— Со мной? Ничего.
Он улыбнулся, тряхнул русой головой и, делая вид, будто занят едой, склонился над тарелкой. Почему-то сегодня особенно все в этом доме казалось ему чужим и неприятным. Чужими и неприятными были странные стихи, которые читал незнакомый Сергею бледный юноша, уставившись маленькими, глубоко посаженными глазами в одну точку.
— Поэма. Введение.
Врезанный в века
двадцатого рамки, я иду — голова вверх.
Я иду.
И
пропади все пропадом, если
я
не первый
из первых!..
Сергей поймал восторженный взгляд Милочки, устремленный на поэта, и ему стало обидно за нее, захотелось увести ее отсюда.
А Вадим читал уже новые стихи, его голос доходил до Сережи, будто сквозь глухую стену, и тот делал над собой огромное усилие, чтобы понять их смысл.
В терему ты,
моя отрада.
В терему ты,
и в терем этот
хода
нет,
На
Поднимая отмычку взгляда,
В терем этот ползут и едут.
Ну и что? Ну и как?
Не надо.
Я не смог.
Вновь раздались рукоплескания, а Сергей еще ниже опустил голову.
— Ну, Леночка, теперь твоя очередь, выдай что-нибудь цыганское!— кричал полупьяный Борис, неистово хлопая в ладоши.
Чужим и неприятным было и то, что пела девушка в черном бальном платье, и то, как она пела. Низкие, глуховатые звуки ее голоса вдруг сменялись трагическим, надрывным шепотом.
...Вернись! Я все прощу,
Упреки, подозренья,
Мучительную боль невыплаканных слез,
Укор речей твоих, тревожные волненья,
Позор и стыд твоих угроз...
«Господи, и где она выкопала это старье!»— с тоской думал Сергей и сердито отодвинул от себя тарелку.
— Танцы! Давайте танцевать!—кричал Борис.— Саша, друг, покажи свое искусство!
С недавних пор Милочка вела себя по отношению к Сергею не так, как обычно: не отвечала на его записки, приезжая в город, не звонила по телефону и, казалось, избегала встреч с ним. Поразмыслив, Сергей решил, что им следует обязательно поговорить откровенно. «Близким друзьям незачем играть в пряткц»,— внушал он себе.
За неделю до дня рождения Милочки он три часа простоял у театральной кассы, купил билеты на «Московский характер» в Малый. Он считал, что удобнее всего будет поговорить с нею по дороге на вокзал после спектакля или даже в электричке, провожая ее до самой дачи. И вот теперь, улучив подходящую минуту между танцами, он подошел к Милочке и пригласил ее в театр. Ему показалось, что она смутилась — отвела глаза и каким-то чужим голосом быстро ответила, что еще не знает, сумеет ли освободиться в среду. Сергей не стал просить, не стал настаивать. Он только подумал про себя: «Ну вот, так я и знал», — и отошел от нее в сторону.
И тут он понял, что между ним и Милочкой все кончено. «Ну и пусть, и пусть!»— зло твердил он, стараясь притушить свою боль. Однако ему это не удавалось. Он как-то сразу утратил ко всему интерес, и все, что окружало его здесь, стало ему еще более чужим. Невыносимо было оставаться дольше в этой душной комнате, видеть, как Борис, танцуя; подпрыгивает и ломается, слушать тощую Лену и наблюдать за притворно любезными ужимками Ларисы Михайловны. Ни с кем не прощаясь, он незаметно вышел в переднюю, отыскал свое пальто и ушел.