За Москвою-рекой
Шрифт:
«...Завоевывать с боем, ценой неимоверных усилий!» Слова! Да, много, очень много потрудился он на своем веку, но кто оценил его труды? Никто. Вот министр обошелся с ним как с мальчишкой — взял и назначил этого Власова директором. А как он, Василий Петрович, просил не делать этого, какие приводил убедительные доводы... Теперь иди возись с Власовым...
В столовой наступила тишина,— по-видимому, гости расходились. Под окном кто-то громко сказал: «Тащись теперь пешком до станции, а там целый час трясись в проклятой электричке. Знай я это, вызвал бы свою машину. Обещала ведь, что подвезут...» Василий Петрович узнал голос Бориса. «Действительно, получилось неудобно! Чего
ГЛАВА ВТОРАЯ
1
Сережа жил с матерью в одном из многочисленных, похожих друг на друга проездов в Сокольниках. Дом Полетовых был старый, маленький, всего в две комнаты, с кухонькой и холодными сенями. Перед окнами палисадник с пышно разросшимися кустами сирени.
Дом этот имел свою историю. Полвека назад дед Сергея, ткач Назар Полетов, уже немолодой человек, полюбил круглую сироту крутильщицу и тайком обвенчался с нею. Администрация фабрики узнала об этом. Женатым жить в казарме не разрешалось, и Назара с молодой женой вышвырнули на улицу. На помощь пришла рабочая касса, о существовании которой Полетов и не знал. Ему выдали ссуду, и Назар приступил к постройке дома. Отец Сергея, Трофим Назарович, частенько говаривал: «Наш дом беречь надо, он на рабочие копейки построен». Самая большая комната, так называемая столовая, была разделена ширмой на две половины — в одной обедали, в другой стояли кровать Сергея, его маленький письменный стол, купленный еще тогда, когда он учился в школе, и этажерка с книгами. Во второй, опрятно убранной комнатке, оклеенной голубыми обоями, с геранями и столетниками на окне, спала мать, Аграфена Ивановна.
Дойдя до своего дома, Сергей машинально постучал в окошко, но тут же вспомнил, что мать работает в ночной смене. Нагнувшись, он пошарил рукой под ступеньками, нашел ключи. В сенях снял мокрые ботинки, надел тапочки. Пройдя к себе, зажег свет, переоделся и сел за письменный стол. Устало подперев голову руками, он долго сидел неподвижно. Не хотелось ни думать, ни вспоминать, но мысли невольно возвращались к вечеринке, заставляя переживать все вновь. И он снова видел смущенное лицо Милочки, видел, как она потупила глаза. «Не знаю, сумею ли освободиться в среду...» И это сказала доверчивая, всегда такая ласковая Милочка, которая когда-то клялась ему в вечной дружбе и лишь недавно сетовала на то, что они редко встречаются...
За ширмой мирно тикали стенные часы. Пробило три. Сергей встал, подошел к кровати, но не лег, а снова вернулся к столу. Он достал из ящика заветную тетрадь, которой доверял сокровенные свои мысли, раскрыл ее на чистой странице и четким почерком вывел:
«17 сентября 1949 года
Сегодня я впервые познал горечь разочарования...»
Нет, очень уж высокопарно получается: познал горечь разочарования! Так не годится, нужно писать проще...
А нужно ли вообще писать? Он отложил ручку и начал перелистывать дневник. Пожелтевшие страницы, разные чернила, даже почерк неодинаковый — то неуверенный, детский, то размашистый, с четкими буквами.
Вот первые записи:
«22 ноября 1938 года
Решил стать летчиком. Мое решение окончательное и бесповоротное».
От этих двух строк, написанных корявым мальчишеским почерком, вдруг так сильно повеяло полузабытым детством — шумным, озорным, наивно-романтическим,— что Сергей невольно улыбнулся.
«8 апреля 1939 года
Сегодня
...Вообще-то, если хорошенько разобраться, невезучий я,— вечно со мной что-нибудь приключается. Если я с ребятами гоняю мяч по нашей улице, то обязательно попаду в чье-нибудь окно или собью с ног девчонку. Драться тоже часто приходится. Не виноват я, что ребята у нас такие, слов не понимают, вот и приходится пускать в ход кулаки. Мать часто плачет из-за меня, говорит, что у всех дети как дети, а я хулиганом расту. Не пойму — характер, что ли, у меня такой? Иногда самому тоже достается,— ну и что ж, не бегать же из-за каждого пустяка к матери жаловаться,- как делает рыжий Колька? Летчик должен быть отважным, нужно характер вырабатывать...»
Сергей перевернул страницу.
«18 апреля 1939 года
У нас большой праздник, папу наградили орденом Трудового Красного Знамени. Во дворе комбината был митинг, народу собралось так много, что я с трудом пробился вперед, поближе к трибуне. Директор комбината, Василий Петрович, произнес’речь. Он сказал, что Трофим Назарович лучший помощник мастера и гордость всего коллектива. А сегодня в школе меня поздравила учительница, Софья Павловна. Ребята глядели на меня с завистью. Молодец папка! Если бы я не решил твердо стать летчиком, то пошел бы учиться на красильного поммастера.
Все обошлось бы хорошо, если бы не Лешка. Он трус и зазнайка, это все знают. На большой перемене Лешка подошел ко мне и говорит: «Подумаешь, орден Трудового Красного Знамени! Вот мой папа настоящий пролетарий, машинист паровоза, он тяжелые составы водит, имеет орден Ленина и скоро еще получит. А твой отец? Тряпки красит». Как тут стерпеть? «Это мой-то папка тряпки красит?»— спросил я и так поддал Лешке, что у него из носа кровь потекла. Получился скандал, и Софья Павловна опять велела позвать маму в школу. А с Лешкой я все равно посчитаюсь!..»
Сергей вздохнул и поднял голову. Перед его глазами возник живой образ отца.
Большой, кряжистый, с длинными усищами, Трофим Назарович глядел на людей ласково, словно хотел сказать: «Вы все мои друзья». Любил он пофилософствовать. Зимними вечерами, когда отец, покуривая самокрутку, рисовал матери необыкновенные картины недалекого будущего, Сергей откладывал учебник и прислушивался.
— А самое главное,— говорил отец,— тогда, при коммунизме-то, наша профессия, текстильщиков то есть, е особом почете будет. Все будут хорошо жить, ну и захочется каждому принарядиться, красивое платье надеть, а кто, спрашивается, производит шерсть, шелк, бархат? Ясное дело — мы, текстильщики!
— Опять залетел в облака,— замечала, не отрываясь от шитья, мать. — Послушать тебя — лучше нас на свете и людей не найдешь!
—- Почему? Каждый человек хорош на своем месте, а все же при коммунизме мы будем в особом почете.
Иной раз Трофим Назарович вспоминал о прошлом и рассказывал о жизни текстильщиков до революции, о рабочих казармах, артельных харчах, забастовках. Сергею это было не так интересно, ему больше нравились рассказы отца про гражданскую войну. До сих пор над комодом в комнате матери висит фотография: отец в буденовке, в длинной шинели с тремя полосками «а груди...