За нашу и вашу свободу. Повесть о Ярославе Домбровском

Славин Лев Исаевич

Варшавский военно-полевой суд вынес Домбровскому смертный приговор.

Берг задумался. Революция идет на убыль, Домбровский уже не так страшен. Муравьев опять будет торжествовать, если смертный приговор приведут в исполнение: значит, вышло по его, только с лишней оттяжкой времени. Нет, не будет по Муравьеву. И Берг заменил смертный приговор пятнадцатью годами каторги «с лишением дворянского достоинства, всех прав состояния, чинов, медалей и ордена Станислава».

Часть VII

ПОБЕГ

Узник больше думает о побеге, чем тюремщик о затворе.

Стендаль

Глава 23

«Земля

и воля»

Был серый ненастный денек, когда поезд с польскими «государственными преступниками» двинулся через Питер в Москву. Сильный отряд конвоиров сопровождал их. В одном из вагонов лежал Домбровский, подложив под голову мешочек с бельем и снедью. Он был молчалив. Мысли его перебегали с одного предмета на другой. То он вспоминал свое почти полуторагодовое сидение в каземате. Полтора года! За это время вспыхнуло восстание, которое он готовил собственными руками. Ведь вся его жизнь, считал он, была предуготовлением к этому великому народному делу — и кадетский корпус, и кавказская война, и генеральный штаб, и академия. Да, он выковал из себя боевого офицера, оснащенного опытом ведения современной войны. Он был убежден, что, будь он на свободе, судьбы восстания пошли бы иначе. Он сделал ошибку, всего одну ошибку: он не ушел в свое время в подполье, как это сделал Потебня… Ах, если бы можно было повернуть время назад!..

От мыслей о невозвратном прошлом Домбровский перешел к настоящему. Его беспокоила судьба Пели. Ей не разрешили отправиться с ним в Сибирь, ибо он каторжанин, а не ссыльный поселенец. Ее тоже принудительно отправили куда-то в глушь, на Волгу, в городишко Ардатов. Она едва успела сообщить это при прощании, сунула ему сверток с бельем и — незаметно для стражи — несколько сот рублей…

Но больше всего Домбровский сосредоточивал свои мысли на будущем. Он перебирал в уме десятки вариантов побега. В каждом из них было какое-нибудь непреодолимое препятствие. Он решил, что лучше всего сделать это или в лесу, или в одном из больших городов на этапе. Ведь большой город — тот же лес… Своими планами он ни с кем не делился. Наученный горьким опытом, он боялся предательства.

Больших лесов по пути покуда не попадалось. В Питере из вагонов не выпускали. На маленьких станциях разрешалось покупать еду. Ее подносили к вагонам крестьянки. На одном из таких импровизированных базарчиков Домбровскому пришла в голову неожиданная идея. Покупая у бабы молоко, он тихонько спросил, не продаст ли она ему женское платье. Сделка состоялась. Женщина сбегала домой и вскоре принесла нечто вроде верхней теплой кофты (она это называла: «кожушанка»), цветастую юбку («спидныцю») и большой теплый платок («хустку»). Все это было порядком ношенное. Домбровский, не торгуясь, сунул бабе пачку ассигнаций и быстро запихал барахло в мешок.

Наконец подводы затарахтели по булыжным мостовым Москвы. Никто из прохожих, во множестве сновавших по узким кривым улицам, не обращал внимания на эшелон арестованных. Привыкли… В последние недели сотни польских повстанцев проследовали через Москву на Большую Владимирскую дорогу, которая начинала длинный путь на каторгу в Сибирь.

Партию заключенных, где был Домбровский, отвезли в городскую полицейскую часть. Здесь поместили их вповалку в одной небольшой темнице. Духота была страшная. Крошечные оконца, забранные решетками, не пропускали воздуха. На протесты заключенных им ответили, что помещение

это временное. Домбровский не присоединился к тем, кто протестовал. Другие заключенные упрекали его в «смирении». Он отмалчивался. Такое поведение удивляло знавших Домбровского. Оно не было в его характере. Но у него были свои планы. Он хотел быть возможно более незаметным, слиться с серой безликой массой. Он все прикидывал в уме различные способы бегства из заключения. Ни один из них не годился здесь, в полицейской части. Следовало ждать.

Заключенным разрешалась переписка. Домбровский отправил письмо Хшонстовским, прося навестить его. Пришла тетушка пани Дукляна. Она принесла гору продуктов и пару чистого белья.

— Какое горе для всех нас… — сказала она, обливаясь слезами.

— Что кузен? — спросил Домбровский.

Пани Дукляна испуганно оглянулась:

— Тшш! Он тебе кланялся. Но прийти к тебе не может. Ты понимаешь, это повредит ему по службе.

Ярослав молча кивнул головой. Ничего другого он и не ожидал от своего осторожного кузена.

Тетушка Дукляна продолжала полушепотом, хотя к их разговору никто не прислушивался:

— Как жаль, Ярек коханый, что ты в свое время не послушался доброго совета, который тебе давал мой Юзеф.

Ярослав удивленно приподнял брови:

— Что-то я не припомню добрых советов кузена.

— Ну как же! Забыл? Юзеф хотел тебе дать рекомендательное письмо к пану Иосафату Огрызко, редактору польской газеты «Слово» в Петербурге. Вот ты идешь на каторгу, и один бог знает, что с тобой будет. А пан Огрызко…

Домбровский нетерпеливо перебил ее:

— Ничего вы, тетушка, не знаете. Пан Огрызко вовремя понял свои заблуждения. Да, да! Он порвал со своим конформистским прошлым, он отказался от своего альянса с царизмом и стал нашим уполномоченным в Петербурге. Да, он стал революционером, как все честные поляки! Какой-то мерзавец выдал Иосафата. Его арестовали. А вы не знали? Муравьев добивался, чтобы его повесили, так же как и меня. Вот как обстоит дело с паном Огрызко. Так и передайте моему добродетельному кузену…

Через несколько дней арестантов перевели в пересыльную тюрьму. Она помещалась на Колымажном дворе, что на Пречистенке, между переулками Антипьевским и Голицынским. Здесь уже были прежде арестованные поляки. Новых присоединили к ним. Составилась партия в сто тридцать человек. Ее покуда еще не гнали в Сибирь. Ждали «пополнения» из Варшавы.

Всех сто тридцать загнали в одну камеру. Здесь было не лучше, чем в полицейской части. Но днем допускались некоторые облегчения. Позволяли в определенные часы погулять во дворе. Можно было заказать обед в кухмистерской или купить съестные припасы у баб, которых впускали во двор.

Утром тринадцатого декабря полякам приказано было взять белье и собираться в баню. Она помещалась тут же, при тюрьме. Однако пошли не все, было много больных и с незалеченными ранами. Набралось в баню девяносто девять человек. Среди них был и Домбровский со своим мешочком под мышкой. Когда после бани возвратились в тюрьму, старший конвоир, как водится, пересчитал вернувшихся. Одного не хватало. Сделали поименную перекличку: отсутствующим оказался Ярослав Домбровский.

Среди тюремного начальства — переполох. Взялись за часового у ворот. Он клялся, что никто не выходил, за исключением офицера в шинели и с белокурыми усами. «Это он!» — решили. Но потом спохватились, что Домбровский в последнее время брил усы. Да и шинель-то у него откуда?.. Но ведь больше из ворот никто не выходил, вот только этот офицер да еще бабы с хлебом и горячим сбитнем.