За полвека до Бородина
Шрифт:
А «Древняя история», сочиненная, как значилось на титуле книги, бывшим ректором Парижского университета месье Ролленом и переведенная с французского профессором Элоквенции, сиречь красноречия, Василием Тредиаковским, была просто незаменима. Мифы о богах и героях, легенды об императорах и консулах, повествования о доблестных мужах и добродетельных женах Афин, Рима, Спарты не только облагораживали ум и сердце, но могли пригодиться и в куртуазной беседе с какою–нибудь благородной девицею или дамой.
Ко всем этим весьма полезным и интересным сведениям вскоре прибавились и другие. Случилось сие после того, как
Ясным летним днем Ларион Матвеевич, взяв с собою Мишу, отправился к Щербатову.
Батюшка, прежде чем взойти на крыльцо, сказал Мише:
— Будь с князем отменно учтив: он горд очень и оттого болезненно самолюбив. А кроме того, мы обязаны князю его любезностью — редкий аристократ взял бы на себя бремя такого добровольного долга.
Миша подумал: «А может быть, князю и самому интересно было сей работой заняться?» Но вслух того не высказал, только молча головою кивнул, соглашаясь с папенькой.
Встреча с князем обернулась приятною нечаянностью. Щербатов оказался милым, радушным хозяином — от его холодного снобизма не осталось и следа.
Он крепко пожал руку Лариону Матвеевичу, потрепал по щеке Мишу и, осведомившись у гостей, угодно ли им выпить кофею, велел сказать, чтоб подавали.
Кофей был душист и крепок, стол сервирован серебром и тончайшим фарфором, и Миша подумал, что, наверное, именно так жили герои «Аргениды», когда оставляли королевский двор и уезжали в свои шато.
И все же сильнее серебра и фарфора и невиданного дотоле столика на колесах, на коем привез все это великолепие молчаливый лакей в затканной серебром ливрее, поразила Мишу княжеская библиотека.
Он пил кофей не прихлебывая, но маленькими глотками, изящно отставив мизинец правой руки, держащей чашечку, но, вопреки политесу, смотрел не на хозяина, а перебегал взором с одной книжной полки на другую, от корешка к корешку.
Чего здесь только не было! И огромные фолианты в сафьяновых и кожаных, тисненных золотом переплетах, и маленькие книжечки без обложек, и харатейные свитки, что лежали в особом шкафу за стеклом.
Щербатов перехватил любопытствующий и восхищенный взгляд Миши и от ничего не значащей светской беседы о службе и здоровье ловко перешел к делу:
— Сына вашего, господин капитан, вижу я, более всего интересуют книги. Так не будем спорить с юностью — пойдем ее же стезею, станем говорить о книгах.
Ларион Матвеевич улыбнулся:
— Извольте, князь. , — ¦…, —.
Щербатов встал, подошел к одному из шкафов, раскрыл дверцы и не отыскивая снял нужную ему книгу. Видно было, что он отлично знает расположение книг в своей библиотеке, несмотря на то что были их тысячи.
— Это Петрарка, — сказал он, сев за стол. И, перехватив вопрошающий Мишин взгляд, пояснил: — Его не знают в отечестве нашем. Он, по рожденью флорентиец, затем житель Прованса, — гражданин страны поэтов и менестрелей. И хотя книги его написаны четыре века назад — он славен и до сих пор не только в Италии и во Франции, но и во всей Европе. Льщусь надеждою, что со временем будет известен он и у нас, как только благое просвещенье расцветет в России. А теперь послушайте:
И я отнюдь не прочел всего, что здесь есть, но предпочитаю иметь все сие под рукою, ежели вдруг испытаю в чем–либо некую необходимость.
И в вашем деле использовал я книги, более прочих мною любимые и до российской истории относящиеся.
Щербатов снова встал и пошел в дальний угол кабинета.
— Вот здесь, — сказал он, — в сих семи шкапах, храню я сокровища мои: летописи, лицевые своды, Синопсисы, Хронографы, «Сказания» и «Записки» разных путешественников. Из сих книг почерпнул я и сведения, родословия вашего касающиеся.
Щербатов открыл еще один шкаф и, вынув тоненькую папку, снова возвратился к столу.
— Вот, — произнес он, улыбаясь, — родословная ваша. Из Новгородской летописи следует, что род ваш идет от некоего «мужа храбра» именем Гавриил. О нем я еще скажу, а сейчас извещу вас, что выехал Гавриил из немецкой земли, из Пруссии.
— Невозможно, князь! — воскликнул Ларион Матвеевич, не удержавшись. — Мы все — и Голенищевы, и Кутузовы — природные русские, и в родне у нас никогда немцев не бывало!
— Не извольте волноваться, — засмеялся Щербатов. — Пусть сия летописная сказка не тревожит вас понапрасну: часто такие сведения лишь дань моде. Следуя распространенным в давние времена преданиям, многие русские нобили выводили свой род из иноземного царства–государства. Не одного Гавриила летопись объявляет немецким рыцарем, который добровольно приехал на службу к новгородскому князю Александру Яросла–вичу. Пусть сие указание летописи нисколько вас не смущает: мне не раз доводилось читать о том, как коренные русские роды заявляли о своем иноземном происхождении. Так и близкие вам Аксаковы предпочитают вести свою родословную не от боярина Русалки, а от некоего Симона Африкановича — легендарного племянника не менее легендарного норвежского короля Гакона Слепого. Баратынские считают себя польскими дворянами герба Корчак; Дашковы полагают себя происходящими от одного из мурз Большой Орды; оттуда же ведут родословие и Огаревы, называя своим предком Мурзу Мамета; а графы Толстые объявляют основателями своей фамилии некоего «Индроса из немец, из цессарские земли». Однако же темна вода во облацех.
— Премного благодарен вам, князь, — произнес Ларион Матвеевич, смеясь, — за то, что и объяснили мне сей сюжет, и заодно успокоили: все же ни к кому–нибудь, а к самому Александру Ярославичу Невскому приехал служить мой предок.
— Не извольте забегать вперед. Предок ваш, Гавриил Олексич, приехал к Александру Ярославичу, когда Невским он еще не прозывался. А вот как раз почти в ту самую пору, когда предок ваш на службу к нему явился, он и стал прозываться Невским.
— Как же сие могло статься?