За полвека
Шрифт:
в своём белом городе, с лёгкостью отрекаясь от нас
и от всего, что мы мним основой своих трудов и тревог!
Сядь на поваленную колонну в последних лучах, озаривших Колон,
пусть врежутся в землю сведённые пальцы ног;
бабочка спокойно сядет на колено тирана;
сиди среди обкатанных волнами камней, пусть ветер ночной
подметает террасы над морем. Вот он, истинный свет: оловянное
свеченье воды, — и не сражения облаков над водой,
не чудо вспыхнувшей правды, внезапное и долгожданное,
не
нежные, как голос Антигоны на пустом
берегу, когда боги удаляются, удаляются, как в горах гром.
С ФРАНЦУЗСКОГО
ШАРЛЬ БОДЛЕР
381.
МАЯКИ
Рубенс — позднее лето в цветенье ленивом,
Пуховик, где от плоти устала любовь,
И колышется жизнь, словно волны прилива,
Словно марево, в небе лишённом ветров.
Леонардо — глубины зеркальных затмений,
Где улыбками ангелов отражены,
Проявляются лишь недоступные тени
Ледниками и соснами скрытой страны.
Рембрандт — сумрак больницы, наполненной стоном,
Под гигантским распятьем в пространстве ночном,
Где молитвы и слёзы — в тумане зловонном,
Рассечённые зимним и резким лучом.
Микеланджело — страшный простор без предела,
Где повсюду Геракл перемешан с Христом,
Где в закат устремляя тяжёлое тело,
Саван пальцами рвёт исполинский фантом.
Эта ярость боксёра, бесстыдство сатира —
В красоту обративший трущобную ржавь,
Ты — великое сердце средь чванного мира,
Хилый, жёлчный Пюже — горький царь каторжан.
А Ватто — карнавал полумасок влюблённых,
Где в хрустальных подвесках играет шандал,
И сердца, как порхающий рой махаонов,
Загораясь, летят в этот ветреный бал.
Гойя — рожи старух в зазеркальном кошмаре,
Голым девочкам мерит чулки сатана,
Ведьмы в чёрном котле чей-то выкидыш варят,
И соблазном несёт от любого пятна.
Это озеро крови под зеленью елей,
Падших ангелов тайный и мрачный приют,
Это Делакруа, чьи фанфарные трели
Вздохам Вебера смолкнуть в лесу не дают.
Эти все богохульства, проклятья и крики,
Устремленье к восторгам, молитвам, слезам,
Это — эхо в глуши
А для смертных — божественный, тайный бальзам.
Это — крик часовых от столетья к столетью,
Зов стрелков, затерявшихся в чаще лесной,
Это — голос команды, грохочущий медью,
Это — свет маяков над стеной крепостной!
И воистину, Господи, лучший свидетель,
Что храним мы достоинство смертных людей,
Этот огненный вопль, эти волны столетий
У подножия вечной твердыни Твоей!
ЛУИ АРАГОН
382.
ИЗ "НЕОКОНЧЕННОГО РОМАНА"
В немецкой маленькой пивной…
Ах, Мина-Линда, что с тобой?
Зачем тебе быть не собой
С такой черёмуховой кожей?
Ведь нежным детским голосам
Нет смысла подражать басам.
Ach, Du, mein lieber Augustin, там
Свистит на улице прохожий.
Софиенштрассе… Ах, постой:
Та комната и шкаф резной,
Диван с накидкой кружевной
И на плите фырчащий чайник,
В кистях портьеры на окне,
И "Остров мёртвых" на стене,
И пеньюар, навстречу мне
Распахнутый, как бы случайно…
Что нам за радости даны?
Саарбрюкен. Улицы темны.
Дитя проигранной войны,
Ты ничему давно не рада.
Плечом подёрнуть, соблазнять…
И вот выходишь ты опять
Себя на улице продать
Всего за плитку шоколада.
Да мне ль тебя судить? Ну, нет!
О нищем счастье нищий бред.
И если чудеса тех лет
Отыщутся когда-то после —
Их не узнают, не поймут
Но люди так ведь и живут,
А поцелуи их бредут
За ними вслед, как отсвет поздний.
Ну что мне в жизни может дать —
Постели и тела менять?
Себе всё время изменять?
Как будто смена декораций
Откроет новые края!
И словно я — опять не я,
Но будет снова тень моя
В руках похожих раздеваться…
Душе не легче, не трудней,
Миг счастья — мига не длинней.
Что ж делать с этой кучкой дней,
Что делать с этими ночами?
Там, где я жил, где умирал,
Любил… Да нет — квартировал!
Как шум проспектов, я стихал,
Как город, уходил в молчанье.
Дурацкие года, пока
Мы строим замки из песка,