За полвека

Бетаки Василий

вдали от набросков Кёльвица, боль эмигранта есть ощущенье,

что язык его переведён бедно, что синтетическая аура

чужого синтаксиса, чуждое построенье

фразы — иссушает неповторимость деталей, уничтожает скрип солнца

на подоконнике в краю детства и сена,

под дверью сарая смазывает чёткость тенИй.

И скатерти в кафе — будто написала их академическая кисть.

Короче, вся выдуманная Европа оборачивается театром.

А в этих иссушенных

отсутствием истории краях есть

только отзвук того, что читал ты, и много поздней

всё где-то напечатанное становится реальным:

каналы, церкви, ивы, кучи грязного снега.

Вот она, эта зависть, которой мы все подвластны — не приходится с ней

спорить нам, читателям, поглощателям дальнего:

она подметает страницы нашего сознанья, как мостовую,

или взрезает как поле, где след пера прокапывает траншею.

Мы тоже оказываемся в числе тех, кто избрал такую

судьбу: шарфы перистых облаков превращать в прощанье

с оперной дивой: потолок с херувимами,

полные каменных фруктов рога изобилия —

всё, созданное для тех, кто верует в целительность музыки. И поплыли

кучевые огромные облака, как самосвалы грохоча в движенье

пустыми бочками газет; вера в спасенье искусством стала нас покидать,

и старые офорты мы превращаем снова в травлёные изображения,

которые на мокрых булыжниках и на крышах проступают опять и опять.

III.

Булыжники собраны в кучи, как срубленные головы,

крыши тянутся друг к другу через улицу пошептаться, стена

вся в символах, обрекающих звезду Давида. Серые лица

осторожно отворачиваются друг от друга. Луна

задергивает тонкие занавески под грохот сапог,

разбитые стекла рассыпаются брильянтами по тротуару, и вот —

безжалостное молчание проглатывает прежних жителей,

и символы, и слова, которые ни одна улица больше не произнесёт

и не осмелится вспомнить, почему всё это произошло.

А сегодня — дубль того фильма: туман ложится на мостовые,

на "этнические чистки". Загораются юпитерЮ —

выплывают декорации к фильму, тени свастик,

газовый свет расставляет точки и запятые

в бесконечной фразе улицы. (Стоп кадр.) Пора…

Мимо закрытой оперы, проносятся листья лип.

Люди с глазами цвета копоти встали

в очередь за хлебом (Стоп-кадр.) Экспрессионистские углы старого

города… Всё последующее идёт с оркестровкой постиженья

того, что будет; и символы, повторяющиеся над аккуратным убранством,

и голос кантора, и древний язык, запрещавший изображенья,

обретают смысл надмирный

и бесстрастный.

IV.

Эта туча была Европой. Она расплывается за колючими

ветвями железного дерева, древа жизни. Над моим островом

висит грозовая туча на гребнях белых и остановленных

лавин. Снег, ледовые походы, бураны на экране. И так просто,

только границы и политика меняются в новостях всё тех же, старых,

а за ними хромые волки — красные ягоды вместо глаз —

их беззвучный вой клубами дыма тянется, тает,

как замёрзшее неподвижное облако над мостами.

Баржа-Польша медленно плывёт по теченью

под медлительный и торжественный трубный глас.

Петербург — шпили в облаках. Облака забываются как битвы — полностью.

Как снег весной. Как зло. Всё что казалось мраморным — только вуаль. Играй,

Тимон, играй, проклинай любые дела — все они подлые,

пусть большие волны безо всякой пользы перехлёстывают через край.

Твоя тень при тебе остаётся, разве что юрких крабов пугать,

и они застывают, пока не пройдёшь ты. А это облако

приносит весну вавилонским ивам Амстердама: они опять

распускаются, как толпы у Писарро, на мокрых ветках бульвара,

дождик тонкой проволокой не устаёт Нотр Дам оплетать.

Слово "Краков" звучит вдали как артиллерийские залпы. Танки.

Танки и снег. Толпы. Изрешеченные пулями стены

ватой времени затыкают свои раны и ранки.

367.

Будто наклонили фитиль Земли… и над ней

появилось пятно на стекле серого неба,

и пошел аккуратный дым с полей,

заполыхал октябрь в Нью — Хэмпшире: густо и немо

скошенные листья кружились в свисте кос,

и сумЮх уже совсем не розовый,

и послышался скрежет кружащего сокола

над шёлком асфальта, за пылающим озером,

над рыжим недвижным зеркалом леса,

над обгоревшей стернёй кукурузы высокой;

её иссохшие стебли, связанные вверху как вигвамы,

похожи на монахов-рыцарей, которым отпущены все грехи,

и вот идут они строем, строго и прямо,

а за ними белым посланцем тёмных стихий

лёгкая снежинка землю растревожить рада,

предтеча первого снега, ястребиным пером кружась;

это тяготенье к театру, эта пестрота, эта арлекинада —

что ж это, если не зрелище специально для нас?

Весь этот церемониал — ловушка календаря

с побелевшими вдруг придорожными гостиницами,

где прибита к дверям кукуруза —