За правое дело ; Жизнь и судьба
Шрифт:
— Ясно,— сказал Пивоваров.— Будет исполнено.
После этого он спросил обычным, не казенным, а житейским голосом:
— Товарищ батальонный комиссар, с такими ребятами иметь дело, ваш ли это профиль?
— Именно мой,— усмехнулся комиссар, пришедший с левого берега.— Я вел летом сорок первого двести человек из окружения по Украине, партизанских настроений там хватало.
Комиссар дивизии сказал:
— Что ж, товарищ Крымов, давайте действуйте. Со мной связь держите. Государство в государстве —
— Да, там еще какое-то грязное дело с девчонкой-радисткой,— сказал Пивоваров.— Наш Березкин все тревожился, замолчал их радиопередатчик. А ребята там такие, что от них всего ждать можно.
— Ладно, на месте все разберете,— дуйте, желаю успеха,— сказал комиссар дивизии.
Через день после того, как Греков отослал Шапошникова и Венгрову, Крымов, сопровождаемый автоматчиком, отправился в знаменитый, окруженный немцами, дом.
Они вышли светлым холодным вечером из штаба стрелкового полка. Едва Крымов вступил на асфальтированный двор Сталинградского тракторного завода, как ощутил опасность уничтожения яснее и сильнее, чем когда-либо.
И в то же время чувство подъема, радости не оставляло его. Шифровка, неожиданно пришедшая из штаба фронта, как бы подтвердила ему, что здесь, в Сталинграде, все идет по-другому, здесь другие отношения, другие оценки, другие требования к людям. Крымов снова был Крымовым, не калекой из инвалидной команды, а боевым комиссаром-большевиком. Опасное и трудное поручение не страшило его. Так приятно и сладко было в глазах комиссара дивизии, в глазах Пивоварова вновь читать то, что всегда проявляли к нему товарищи по партии.
Среди взломанного снарядом асфальта, у исковерканного полкового миномета лежал убитый красноармеец.
Почему-то теперь, когда душа Крымова была полна живой надежды, ликовала, вид этого тела поразил его. Он много видел мертвецов, стал к ним безразличен. А сейчас он содрогнулся,— тело, полное вечной смерти, лежало по-птичьи беспомощное, покойник поджал ноги, точно ему было холодно.
Мимо, держа у виска толстую полевую сумку, пробежал политрук в сером коробящемся плаще, красноармейцы волочили на плащ-палатке противотанковые мины вперемешку с буханками хлеба.
А мертвецу не стал нужен хлеб и оружие, он не хотел письма от верной жены. Он не был силен своей смертью, он был самым слабым, мертвый воробышек, которого не боятся мошки и мотыльки.
В проломе цеховой стены артиллеристы устанавливали полковую пушку и ругались с расчетом тяжелого пулемета. По жестикуляции спорщиков ясно делалось, о чем примерно говорили они.
— Наш пулемет, знаешь, сколько времени здесь стоит? Вы еще болтались на том берегу, а мы уж тут стреляли.
— Нахальные люди вы, вот вы кто такие!
Воздух взвыл, снаряд разорвался в углу цеха. Осколки застучали по стенам. Автоматчик,
— Вы не беспокойтесь, товарищ комиссар, мы считаем — тут второй эшелон, глубокий тыл.
Спустя недолгое время Крымов понял, что двор у цеховой стены — тихое место.
Пришлось им и бежать, и падать, уткнувшись лицом в землю, снова бежать и снова падать. Два раза заскакивали они в окопы, в которых засела пехота; бежали они и среди сгоревших домиков, где уже не было людей, а лишь выло и свистело железо… Автоматчик вновь в утешение сказал Крымову:
— Это что, главное,— не пикировает.— А затем предложил: — А ну, товарищ комиссар, давайте припустим вон до той воронки.
Крымов сполз на дно бомбовой ямы, поглядел наверх — синее небо было над головой, а голова не была оторвана, по-прежнему сидела на плечах. Странно ощущать присутствие людей только в том, что смерть, посылаемая ими с двух сторон, воет, поет над твоей головой.
Странное это чувство безопасности в яме, вырытой заступом смерти.
Автоматчик, не дав ему отдышаться, проговорил:
— Лезьте за мной! — И заполз в темный ходок, оказавшийся на дне ямы. Крымов протиснулся следом за ним, и низкий ходок расширился, кровля его поднялась, они вошли в туннель.
Под землей слышался гул наземной бури, свод вздрагивал, и грохот перекатывался по подземелью. Там, где особенно густо лежали чугунные трубы и разветвлялись темные, толщиной с человеческую руку, кабели, на стене было написано суриком: «Махов ишак». Автоматчик посветил фонариком и сказал:
— Тут над нами немцы ходят.
Вскоре они свернули в узкий ходок, двигались по направлению к едва заметному светло-серому пятну; все ясней, светлей становилось пятно в глубине ходка, все яростней доносились взрывы и пулеметные очереди.
Крымову показалось на миг, что он приближается к плахе. Но вот они вышли на поверхность, и первое, что увидел Крымов, были лица людей,— они показались ему божественно спокойными.
Непередаваемое чувство охватило Крымова,— радостное, легкое. И даже бушевавшая война ощутилась им не как роковая грань жизни и смерти, а как гроза над головой молодого, сильного, полного жизни путника.
Какая-то ясная, пронзительная уверенность в том, что он переживает час нового, счастливого перелома своей судьбы, охватила его.
Он словно видел в этом ясном дневном свете свое будущее,— ему снова предстояло жить во всю силу своего ума, воли, большевистской страсти.
Чувство уверенности и молодости смешалось с печалью об ушедшей женщине, она представилась ему бесконечно милой.
Но сейчас она не казалась навеки потерянной. Вместе с силой, вместе с прежней жизнью вернется к нему она. Он шел за ней!