За правое дело ; Жизнь и судьба
Шрифт:
Оберштурмбанфюреру и Лиссу при ночном осмотре газовой камеры был устроен маленький сюрприз. Посреди камеры строители установили столик с вином и закусками, и Рейнеке пригласил Эйхмана и Лисса выпить бокал вина.
Эйхман рассмеялся милой выдумке и сказал:
— Я с удовольствием закушу.
Он передал фуражку своему охраннику и сел к столу. Его большое лицо вдруг стало добродушно-озабоченным, таким, каким оно становится у всех миллионов любящих покушать мужчин, когда они садятся за накрытый стол.
Рейнеке стоя разлил вино, и все взялись за бокалы, ожидая тост Эйхмана.
В этой бетонной тишине, в этих
— Что ж вы, господа? — спросил Эйхман.— Прекрасная ветчина.
— Мы ждем хозяйского тоста,— сказал Лисс.
Оберштурмбанфюрер поднял бокал.
— За дальнейшие служебные успехи, которые, мне кажется, достойны быть отмечены.
Он один почти ничего не пил и много ел.
Утром Эйхман делал в трусиках гимнастику перед открытым настежь окном. В тумане вырисовывались ровные ряды лагерных бараков, доносились паровозные гудки.
Лисс не завидовал Эйхману. У Лисса было высокое положение без высоких должностей,— он считался умным человеком в Имперском управлении безопасности. Гиммлер любил беседовать с ним.
Высокопоставленные люди в большинстве случаев старались не показывать ему своего служебного превосходства. Он привык к тому, что его уважали не только в полиции безопасности. Имперское управление безопасности дышало и жило всюду,— и в университете, и в подписи директора детского санатория, и на приемных пробах молодых певцов в опере, и в решении жюри, отбиравшего картины для весенней выставки, и в списке кандидатов при выборах в Рейхстаг.
Здесь был стержень жизни. Основой вечной правоты партии, победы ее логики либо нелогичности над всякой логикой, ее философии над всякой другой философией была работа государственной тайной полиции. Это была волшебная палочка! Стоило уронить ее, и волшебство исчезало,— великий оратор превращался в болтуна, корифей науки в популяризатора чужих идей. Эту волшебную палочку нельзя было выпускать из рук.
Поглядывая на Эйхмана, Лисс в это утро впервые в жизни почувствовал шевеление завистливой тревоги.
За несколько минут до отъезда Эйхман задумчиво сказал:
— А ведь мы с вами земляки, Лисс.
Они стали перечислять приятные им названия городских улиц, ресторанов, кино.
— Кое-где, конечно, я не бывал,— сказал Эйхман и назвал клуб, в который сына владельца мастерской не пускали.
Лисс спросил, меняя предмет разговора:
— Скажите, можно примерно иметь представление, о каком количестве евреев идет речь?
Он знал, что задал сверхвопрос, может быть, три человека в мире, кроме Гиммлера и вождя, могли ответить на него.
Но именно после воспоминания о тяжелых молодых годах Эйхмана в пору демократии и космополитизма следовало спросить его о том, чего Лисс не знал,— признаться в своем незнании.
Эйхман ответил.
Лисс, пораженный, спросил:
— Миллионов?
Эйхман пожал плечами.
Некоторое время они молчали.
— Я очень жалею, что мы не встретились с вами в пору студенчества,— сказал Лисс,— в годы учения, как сказано у Гете.
— Я не был берлинским студентом, я учился в провинции, не жалейте,— сказал Эйхман и добавил: — Цифру эту, земляк, я впервые произношу вслух. Если считать
— Я понимаю, завтра мы не прочтем ее в газете.
— Я имею в виду именно газету,— сказал Эйхман.
Он с усмешкой поглядел на Лисса, и тот почувствовал тревогу от ощущения, что собеседник умней его.
А Эйхман проговорил:
— Помимо того, что тихий наш городок весь утопает в зелени, была еще одна причина, по которой я назвал вам эту цифру. Мне хочется, чтобы она связывала нас для дальнейшей совместной работы.
— Благодарю,— сказал Лисс,— надо подумать, дело очень серьезное.
— Конечно. Предложение исходит не только от меня,— Эйхман поднял палец вертикально вверх.— Если вы разделите со мной труд, а Гитлер проиграет, мы будем висеть вместе — вы и я.
— Перспектива прекрасная, стоит подумать,— проговорил Лисс.
— Представляете, через два года мы вновь сядем в этой камере за уютный столик и скажем: «За двадцать месяцев мы решили вопрос, который человечество не решило за двадцать веков!»
Они простились. Лисс глядел вслед машине.
У него имелся свой взгляд на человеческие отношения в государстве. Жизнь в национал-социалистическом государстве не могла развиваться свободно,— каждым ее шагом нужно было управлять.
Для того чтобы руководить дыханием людей, материнским чувством, кругом чтения, заводами, пением, армией, летними экскурсиями,— нужны были вожаки. Жизнь ведь потеряла право расти, как трава, волноваться, как море. Вожаки, казалось Лиссу, тяготели к четырем типам характеров.
Первый характер — цельные натуры, обычно лишенные остроты ума и способности к анализу. Эти люди ловили лозунги, формулы из газет и журналов, цитаты из речей Гитлера и статей Геббельса, из книг Франка и Розенберга. Они терялись, не чувствуя подпорок. Они не задумывались о связи явлений, проявляли жестокость и нетерпимость по любому поводу. Они все принимали всерьез: и философию, и национал-социалистическую науку, и туманные откровения, и достижения нового театра, и новую музыку, и кампанию по выборам в Рейхстаг. Они, как школяры, зубрили в кружках «Mein Kampf», конспектировали доклады и брошюры. Обычно они были скромны в личной жизни, иногда испытывали нужду, чаще остальных категорий попадали в партийные мобилизации, отрывавшие их от семей.
Именно к этой категории, казалось сперва Лиссу, принадлежал и Эйхман.
Второй тип характеров: умные циники. Эти знали о существовании волшебной палочки. В проверенном кругу друзей они посмеивались над многим,— над невежеством новых докторов и магистров, над ошибками и нравами ляйтеров [78] и гауляйтеров {266} . Они не смеялись только над вождем и над высокими идеалами. Эти люди обычно жили широко, много пили. На высших ступенях партийной иерархии эти характеры встречались чаще, чем на низших. Внизу царствовали характеры первого типа.
78
Л я й т е р — руководитель (от нем. Leiter).