За правое дело ; Жизнь и судьба
Шрифт:
Но она знала, что не так уж силен Новиков. Иногда на лице его появлялось почти беспомощное, робкое выражение…
И не так уж она безжалостна к себе и равнодушна к собственным страданиям.
Людмила, точно участвуя в мыслях сестры, спросила:
— Что ж у тебя с твоим генералом будет?
— Я боюсь об этом думать.
— Ох, сечь тебя некому.
— Я не могла иначе поступить! — сказала Евгения Николаевна.
— Мне твои метания не нравятся. Ушла так ушла. Пришла так пришла. Нечего двойственность разводить
— Так-так,— отойди от зла и сотворишь благо? Я по этому правилу жить не умею.
— Я говорю о другом. Я Крымова уважаю, хотя он мне и не нравится, а твоего генерала я ни разу не видала. Раз ты решилась стать его женой, то неси ответственность за него. А ты безответственна. Человек занимает большое положение, воюет, а жена его в это время таскает передачи арестованному. Ты знаешь, чем это может для него кончиться?
— Знаю.
— Да ты его любишь вообще-то?
— Оставь ты, ради бога,— сказала Женя плачущим голосом и подумала: «Кого же я люблю?»
— Нет, ты отвечай.
— Не могла я иначе поступить, ведь не для удовольствия люди обивают пороги Лубянки.
— Надо думать не только о себе.
— Вот я и думаю не о себе.
— Виктор тоже так рассуждает. А в основе один лишь эгоизм.
— Логика у тебя невероятная,— с детства меня поражала. Ты это называешь эгоизмом?
— Да чем ты можешь помочь? Приговора ты не изменишь.
— Вот, бог даст, тебя посадят, тогда узнаешь, чем могут помочь тебе близкие люди.
Людмила Николаевна, меняя разговор, спросила:
— Скажи-ка, невеста без места, у тебя есть Марусины фотографии?
— Только одна. Помнишь, когда в Сокольниках снимались.
Она положила голову на плечо Людмиле, жалуясь, произнесла:
— Я так устала.
— Отдохни, поспи, не ходи сегодня никуда,— сказала Людмила Николаевна,— я тебе постелю.
Женя, полузакрыв глаза, покачала головой.
— Нет-нет, не надо. Жить я устала.
Людмила Николаевна принесла большой конверт и высыпала на колени сестре пачку фотографий.
Женя перебирала фотографии, восклицала: «Боже мой, Боже мой… эту я помню, снимались на даче… какая смешная Надька… это после ссылки папа снимался… вот Митя гимназистом, Сережа на него удивительно похож, особенно верхняя часть лица… а вот мама с Марусей на руках, меня еще не было на свете…»
Она заметила, что среди снимков не было ни одной фотографии Толи, но не спросила у сестры, где Толины фотографии.
— Ну что ж, мадам,— сказала Людмила,— надо тебя обедом кормить.
— Аппетит у меня хороший,— сказала Женя,— как и в детстве, волнения на нем не отражаются.
— Ну, и слава богу,— сказала Людмила Николаевна и поцеловала сестру.
Женя сошла с троллейбуса у испещренного маскировочными полосами и запятыми Большого театра и стала подниматься по Кузнецкому мосту мимо выставочных
Странное чувство охватило ее. Ее жизнь, как колода карт, стасованная цыганкой. Вдруг выпала ей Москва.
Она издали увидела темно-серую гранитную стену могучего дома на Лубянке.
«Здравствуй, Коля»,— подумала она. Возможно, Николай Григорьевич, ощущая ее приближение, волнуется и не понимает, почему волнение охватило его.
Старая судьба стала ее новой судьбой. То, что, казалось, навсегда ушло в прошлое, стало ее будущим.
Новая просторная приемная, выходившая зеркальными окнами на улицу, была закрыта, и прием посетителей производился в помещении старой приемной.
Она вошла в грязный двор и прошла мимо обшарпанной стены к полуоткрытой двери. Все в приемной выглядело удивительно обыкновенно,— столы в чернильных пятнах, деревянные диваны у стен, окошечки с деревянными подоконниками, где давались справки.
Казалось, не было связи между каменной, многоэтажной громадой, выходившей стенами в сторону Лубянской площади, Сретенки, Фуркасовского переулка, Малой Лубянки, и этой уездной канцелярской комнатой.
В приемной было людно, посетители, в большинстве женщины, стояли в очереди к окошечкам, некоторые сидели на диванах, старик в очках с толстыми стеклами заполнял за столом какой-то листок. Женя, глядя на старые и молодые, мужские и женские лица, подумала, что у всех у них много общего в выражении глаз, в складке рта, и она могла бы, встретив такого человека в трамвае, на улице, догадаться, что он ходит на Кузнецкий мост.
Она обратилась к молодому вахтеру, одетому в красноармейскую форму и почему-то не похожему на красноармейца, и он спросил ее:
— В первый раз? — и указал на окошечко в стене.
Женя стояла в очереди, держа в руке паспорт, ее пальцы и ладони от волнения стали влажными. Женщина в берете, стоявшая впереди нее, вполголоса говорила:
— Если нет во внутренней, надо поехать на Матросскую Тишину, потом в Бутырскую, но там в определенные дни по буквам принимают, потом в Лефортовскую военную тюрьму, потом снова сюда. Я сына полтора месяца искала. А в военной прокуратуре вы уже были?
Очередь продвигалась быстро, и Женя подумала, что это нехорошо,— наверное, ответы были формальные, односложные. Но когда к окошечку подошла пожилая, нарядно одетая женщина, произошла заминка,— шепотом друг другу передавали, что дежурный пошел лично уточнять обстоятельства дела, телефонного разговора оказалось недостаточно. Женщина стояла вполоборота к очереди, и выражение ее прищуренных глаз, казалось, говорило о том, что она и здесь не собирается чувствовать себя ровней с убогой толпой родственников репрессированных.